ЮРИЙ РЮРИКОВ

ЧЕРЕЗ СТО И ТЫСЯЧУ ЛЕТ

(Заметки о литературе, посвященной будущему)

К чуду привыкаешь, оно перестает быть чудом, если часто встречаешься с ним. Каждый день проходит над нами наш третий спутник, каждый день газеты сообщают о его трассе, и мы уже не смотрим в небо, не ищем его глазами: сказки всегда выглядят чудом, но, входя в жизнь, наверно всегда делаются незаметными.

Тридцать шесть часов шла наша ракета до Луны, и это были часы, в которые стала реальностью фантазия Эдгара По, Жюля Верна, Уэллса и Циолковского, мечтавших о полете на Луну. В эти дни запас наших знаний обогатился словами, которые знали до того только астрономы: море Ясности, кратеры Аристилл, Архимед, Автолик. Потом к ним прибавились новые, только что рожденные имена: кратеры Ломоносова, Циолковского, Жолио-Кюри, море Москвы и море Мечты. Пройдет время, и эти названия лунных ландшафтов сделаются для нас привычными, как и земные географические имена. Пройдет время, и многие другие чудеса станут обычными для новых поколений.

Сказки технические часто делаются былью раньше, чем мечты социальные, но они всегда идут рука об руку. Мы сейчас тоже в полете, и уже обрисовывается под крылом новый социальный пейзаж планеты — фантастический для человека вчерашнего дня, но все более реальный для нас с вами. Десятки веков коммунизм был только недосягаемой мечтой,— мы вступили сейчас в период его развернутого строительства. Многое кажется нам чудом в рассказах о коммунизме, но постепенно эти чудеса станут привычными и незаметными.

Новую роль начинает играть сейчас литература о чудесах, художественная фантастика, вернее, та часть ее, которая посвящена будущему. Разведка будущего, попытки представить его сейчас нужны, как никогда, и в то же время у фантастики появилась под ногами такая почва, какой не было раньше.

НОЛЬ ИЛИ БЕСКОНЕЧНОСТЬ?

Много лет назад врач и философ Макс Нордау написал книгу «В поисках истины». Жизнь для него — открытая рана, капище боли, где люди грызут и пожирают друг друга. Такими глазами смотрит он и в будущее.

…С каждым годом, предсказывает Нордау, земля становится все теснее. Ее население катастрофически прибывает, в разных точках мира кристаллизуются могущественные нации; они истребляют слабые народы, поглощают их, но численность людей растет и достигнет предела.

Тогда белая раса начинает массовые миграции в экваториальные зоны. Она колонизует их, истребляя черную и желтую расы.

Но в районах цивилизации население все растет. Излишки его беспрестанно мигрируют в тропики — по линии наименьшего сопротивления от Европы.

Волны новых поколений накатываются на экватор, уничтожая старые, которые дегенерируют от расслабляющих условий тропической жизни.

«Экватор превращается в страшный паровой котел, в котором плавится и испаряется человеческое мясо… Народы умеренного климата выбрасывают часть своих сынов в пасть этой пылающей печи и обеспечивают себе таким образм место для собственного благоденствия и развития».

Так проходят тысячелетия. Наступает эра охлаждения, полярные пояса все больше наползают на землю, пожирая один за другим градусы широты.

Зона жизни отступает, стягивается к экватору. И чем уже она, тем яростнее кипит котел смерти и тем грандиознее гекатомбы жертв. И наступает миг, когда панцирь ледников смыкается на экваторе, погребая последнего убийцу и последнюю жертву…

Такова утопия Нордау, утопия мизантропа — клубок конвульсий ужаса и отчаяния.

Там же, «В поисках истины», есть слова, которые как бумеранги возвращаются к своему автору: «Если бактерии, развивающиеся при процессах гниения, обладают философским мышлением, какое мрачное должно быть их миросозерцание! Они, наверно, находят все мировые порядки… жестокими и гнусно безнравственными и с каждым днем убеждаются все более и более, что эти свойства прогрессируют».

Запомним: глазами бактерий гниения… Особый взгляд, особый по своему характеру пессимизм, так распространенный на Западе и в наше время…

Много лет вокруг проблем будущего идут жаркие споры, скрещиваются полярные взгляды, противоположные мнения. «Ноль против бесконечности», — так иногда называют эти споры. Что сделает будущее с человеком: нивелируется ли человеческая личность, упадет ли ее значение до ноля, или она будет расти и ценность ее станет беспредельной?

Наши писатели, наши философы говорят: да, бесконечность. Многие писатели и ученые Запада отвечают: нет, ноль. И о чем бы ни шли споры, какие бы прогнозы ни появлялись, все они стягиваются к своему магнитному центру, к вопросу всех вопросов: нолем или бесконечностью станет человек?

Давным-давно возникла физиологическая теория, которая говорит, что человечество распадется на мыслителей — людей с огромной головой и хилым телом — и работников — людей с мощной мускулатурой и неразвитым мозгом. Теория эта проецирует в будущее известную тенденцию капитализма, его стремление рождать «буржуазию без мускулов» и «пролетариев без мозга».

Адепты другой теории доказывают, что человек выродится с ходом цивилизации. Объем мозга, говорят они, все увеличивается, нагрузка на нервные клетки растет, делается чрезмерной. В конце концов это вызовет повальные нервные заболевания, и через сорок — пятьдесят тысяч лет человечество перестанет существовать.

Живуча на Западе и философия «морального отрыва». Она говорит: природа человека низменна и неизменна, и он никогда не избавится от жестокости и эгоизма. Если и возможен прогресс, то только внешний, только материальный, а внутренний мир человека, его мораль никогда не изменится к лучшему, и человеческое общество всегда будет основано на эгоизме.

Тени этих концепций падают на многие книги западных писателей, особенно на массовую —серийную и серую — продукцию, наводняющую книжный рынок.

Даже в лучших фантастических романах Запада сильно звучат тоскливые ноты. Наверно, многие читали «451° по Фаренгейту» — печальную и гуманную книгу американца Рэя Бредбери. Будущее Америки предстает в ней страшным и мрачным; люди стандартизованы, низведены на роль автоматов, за ними следят электронные чудовища, убивающие всех, кто восстает против подавленности и унижений. Повесть эта направлена прямо против империализма, она как бы говорит: смотрите, что будет, если он останется на земле.

Таких книг немало на Западе, и идут они еще от Уэллса. У них двойное звучание, в них сплетается глубокий гуманизм, отрицание мира собственничества — и тоскливая боязнь будущего, неверие, что этот мир исчезнет. Они сильны как иносказание о настоящем и слабы как предсказание будущего.

ДОЛЖЕН ЛИ ПОЛЗАТЬ РОЖДЕННЫЙ ЛЕТАТЬ?

Ну, а как у нас? Как смотрят на проблемы будущего наши писатели? Что говорят они о жизни через сто, двести, тысячу лет?

Голод на книги о будущем удовлетворяется у нас еще очень плохо. Жанр фантастики многие считают второстепенным или относят к детской литературе. «Взрослые» издательства не печатают научно фантастических книг, «взрослые» журналы проходят мимо них.

Впрочем, они во многом правы. Фантастика последнего времени в основном ориентируется на детей. Она стоит вне поля зрения критики, уровень ее невысок, а главное — ее просто очень и очень мало.

Она не играет в литературе той роли, которую должна бы играть, особенно если помнить о традициях, которые сложились в мировой литературе.

Десятки веков мечтали люди о совершенном будущем. Эти мечты насквозь пронизывают и фольклор и письменное творчество всех веков и народов. Они воплощаются в легендах о Фаэтоне и Икаре, сказках о ковре-самолете и сапогах-скороходах, «золотом царстве» и могучих добрых героях.

Они воплощаются в утопиях античности — книгах Платона, Лукиана, Ксенофонта и других мыслителей, в древних идиллиях и идиллиях средневековья.

Огромная эпоха перелома — Возрождение, а за ним семнадцатый век —рождает плеяду утопий, которыми зачитываются с тех пор многие поколения людей. Появляется «Золотая книга» Мора, «Государство Солнца» Кампанеллы, «Новая Атлантида» Бэкона и масса уже забытых книг ¹. В восемнадцатом веке в литературу входит «Базилиада» Морелли, утопии Руссо и других просветителей.

Девятнадцатый — революционный — век, век больших переломов и открытий, рождает «машинную утопию», несет с собой публицистику Сен-Симона, Оуэна, Фурье, «Путешествие в Икарию» Кабе, «Вести ниоткуда» Морриса и много других утопий и романов о будущем ². Проникнутые мечтой о мире справедливости и равенства, они сильно влияли на социалистическое движение: французский утопический социализм стал одним из источников марксизма, фаланстеры, возникшие в начале века, были наивной, но великой попыткой немедленно создать этот идеальный новый мир.

Конечно, социалисты-утописты не знали реальных путей в будущее, конечно, в их взглядах было много иллюзий. С появлением марксизма роль утопий, их место в жизни меняется. Они перестают быть маяками, указывающими путь вперед, но они остаются памятниками человеческой мечты, которая рвется в будущее, к миру свободы и человечности.

Эта мечта пронизывает книги многих великих художников прошлого. Вспомним хотя бы «Робинзона Крузо», страну гуигнгнмов из «Гулливера», Телемскую обитель из «Гаргантюа и Пантагрюэля», «Рай» Данте, «Сон в летнюю ночь» Шекспира, «Возвращенный рай» Мильтона или утопические главы «Фауста» — те самые, где звучит знаменитое «тогда воскликну я: мгновенье, прекрасно ты, продлись, постой!».

Вспомним фантазии романтиков прошлого века, «4338 год» В. Одоевского, «Необыкновенное путешествие Ганса Пфалля» Эдгара По, «Сельского врача» и «Деревенского священника» Бальзака, «Таинственный остров» — скрытую утопию Жюля Верна — или утопический «Труд» Золя. Вспомним «сон» из «Что делать?» Чернышевского, утопические мотивы, часто встречающиеся у Толстого и Достоевского. Вспомним утопию Франса «На белом камне», рассказ Куприна «Тост», «Марсианина» Мопассана, социальные романы Уэллса, революционно-утопическую «Железную пяту» Джека Лондона, «Туннель» Келлермана, «Войну с саламандрами» Чапека…

Мотивы будущего играли важнейшую роль в мировой литературе, никогда не были каким-то боковым жанром, ответвлением от ее главного ствола. Отвергая бесчеловечность собственничества, великие писатели не просто звали к лучшему миру, но и стремились вызвать его силой своего воображения, столкнуть его картины с картинами современной жизни, чтобы искры, которые высекаются из этого столкновения, ярче осветили бесчеловечность настоящего и человечность будущего. Правда, они делали это с разных позиций, их представления о будущей жизни часто были противоречивыми, поэтому и соседствуют в литературе прошлого идеалы революционные и идеалы иллюзорные.

Октябрь положил начало строительству нового мира, о котором мечтали лучшие умы человечества, дал нам новую почву для мечтаний о будущем. Теперь, заглядывая в него, уже не надо было отвергать настоящее, отвергать современную действительность. Порыв в грядущее больших советских художников получает опору в настоящем: стоит вспомнить хотя бы Алексея Толстого с его «Аэлитой», Маяковского с его мечтой о будущем, которая идет сквозной нитью от его ранних поэм до вступления к «Во весь голос», от сценария «Позабудь про камин» и «Летающего пролетария» до «Клопа» и «Бани».

Казалось бы, что у нас, вооруженных марксизмом-ленинизмом, который дает огромную возможность провидеть и предвидеть, бурно расцветет литература о будущем. Но этого еще не случилось.

Многие наши писатели, занимающиеся фантастикой, охотно пишут о прошлом и настоящем, а если и заглядывают в будущее, то не дальше чем на десять—пятнадцать лет. И главное — их интересует не человек и не общество, а только техника и наука.

А ведь стремление к панорамному, широкому охвату грядущей жизни всегда было главным в мировой утопической литературе. Утописты прошлого брали социальные проблемы во всю ширь, во всем объеме — от строения общества до быта, от собственности до любви.

На рубеже нашего века в утопической литературе воцарился Уэллс. Он связал в один узел традиции, идущие от социальной утопии, «машинной фантастики» и психологической литературы, сплел воедино общественные, человековедческие и технические мотивы: в этой широте была тайна его успеха, секрет его новаторства.

Тем же путем синтеза, но уже на новой основе шел и Алексей Толстой, один из зачинателей советской фантастики. Потом социально-психологические мотивы будущего стали отходить на периферию литературы. А. Беляев, Г. Адамов, Ю. Долгушин, А. Казанцев развернули поиски в других направлениях. Они ввели в фантастику творческий труд как одну из ее главных тем, стали сплавлять научную и техническую утопию с космической и военно-приключенческой литературой. Их поиски рождали фантастику нового типа, с новыми героями, новой проблематикой, с захватом новых сфер жизни. Она росла, мужала, выходила на новые горизонты.

Но уже и тогда начинало ощущаться слабое внимание писателей к большим социально-психологическим проблемам будущего. Традиции мирового утопизма мельчали, фантастика как бы замедляла свой рост, становясь из «взрослого» жанра литературой для детей и юношества. Особенно касается это послевоенного времени, когда поле ее стало сужаться, когда «машиноведение» стало теснить «человековедение», а луч, просвечивающий будущее, начал укорачиваться, все меньше отходя от сегодняшнего дня. Произошла как бы «специализация»: утопические элементы вычленились из большой литературы, ушли в особый, «детский» жанр. Мотивами будущего стал заниматься небольшой отряд писателей-специалистов.

В эти годы возникла и нанесла большой урон фантастике вульгаризаторская «теория предела». Ее адепты возвели потолок для полета мечты, крепкими путами стали вязать ей крылья. Они говорили, что литература о будущем должна решать только технические проблемы ближайших лет, не вырываться за их пределы, и лишь тогда она останется на почве социалистического реализма.

Мечтать в пределах, ставить только технические вопросы, уже решающиеся в лабораториях,— что может быть противоестественнее для фантастики? Надо ли ползать рожденному летать?

Разговоры о пределе подействовали на многих — из маленького отряда писателей. Их стреноженная мечта, привязанная к колышку узкой технической тематики, поплелась куриным шагом, и кругозор ее стал резко сужаться. Из книг этого времени начали исчезать фантастические элементы. Авторы не рисковали забегать вперед, они говорили о сегодняшнем дне, чуть прикрашивая фантазией нашу сегодняшнюю технику.

Это относится прежде всего к книгам Вл. Немцова и В. Охотникова, которые в те годы активнее других работали в фантастическом жанре.

Писатель, как и ученый, всегда стоит на грани непознанного, на линии, соединяющей неоткрытое с уже открытым. Если он передвинул эту грань дальше, если он привел читателя в новые миры, он настоящий писатель. Это задача каждого художника, а в фантастике она выступает в своем химически чистом виде.

Чем подкупают читателя лучшие наши фантастические произведения? Прежде всего масштабностью, размахом своей фантазии. Вспомним хотя бы «Генератор чудес» Ю. Долгушина, «Пылающий остров» А. Казанцева, «Туманность Андромеды» и «Сердце Змеи» И. Ефремова. Все они строятся на рассказе об огромных, узловых открытиях, которые несут в себе вихрь перемен во многих областях жизни. Романтика невиданных открытий, могущества человеческой мысли пронизывает каждую их строку.

В книгах Вл. Немцова и В. Охотникова нет рассказа о коренных открытиях, о переворотах в технике и науке. Фантазия их недальнобойна, мелкокалиберна, она не вздымается выше небольших технических изобретений. Многое, что выдается за новинку, стареет, едва сойдя с кончика их пера. Давным-давно существуют мощные локаторы и ведутся опыты по использованию солнечной энергии. Входит в жизнь цветное телевидение и прием телепрограмм на дальних расстояниях. Буровые вышки давно шагнули с берегов Каспия в море.

Если мечта плетется рядом с жизнью — может ли она обогнать ее?

Не лучше научно-технических и психологические «слои» таких книг. Особенно касается это произведений В. Охотникова (исключая, конечно, его первые вещи, которые были скорее научно-популярными, а не фантастическими). Человек в них загорожен, заставлен техникой, как стены в тесной комнате мебелью. Его не видно, не слышно, он придаток техники, колесико, винтик, простой экскурсовод по техническим дорожкам книги. Он произносит речи, поясняющие какую-нибудь проблему техники, и за эти «путеводительские» рамки не выходит.

Герои таких книг — схемы, построенные на стереотипах среднеарифметической психологии. Их можно отличить друг от друга только по именам да по условным психологическим «знакам различия». У героя-руководителя такие «знаки» — мужество, воля, мудрость, у начинающего — самоуверенность, петушиный задор, у отрицательного — эгоизм, карьеризм.

Все они много и утомительно разговаривают, исправно выполняя роль авторских рупоров. Они излагают технические прописи, которые писателю неудобно давать «от себя» и которые он старается оживить, пропуская через уста персонажей Положительные герои то и дело взбираются на ходули и произносят патентованные речи про отрицательных, а отрицательные усердно саморазоблачаются.

Книги Вл. Немцова имеют здесь свои отличия. В них есть и морально-психологические темы, герои их окрашены ярче, но и в тематике и в обрисовке персонажей тоже масса иллюстративности.

Скудость фантастики, пустота в тех местах, которые она должна заполнять, заставляет авторов обильно вводить в свои книги посторонние элементы. В них то низвергаются головоломные водопады детектива, то уныло втекают житейски-бытовые и моральные темы. И те и другие стереотипны, бродят из книги в книгу, плохо связаны с собственно фантастическими мотивами. Любовь или дружба героев стоит на уровне психологической азбуки и таблицы умножения. Приключенчески-детективная линия полна шаблонного драматизма: главы обычно обрываются как раз в ту секунду, когда герой попадает в страшную опасность.

Говорят, банальность — это бывшая оригинальность. Давно прошли времена, когда такие сюжетные «доппинги», нужные, чтобы поддержать интерес читателя, были новинкой. Этот прием, при котором кульминация какого-нибудь действия переносится со своего «срединного» положения в конец главы, знаком нам еще со времен Шахразады…

Читатель любит фантастику и ради этой любви многое прощает ее создателям. Но не слишком ли многое? Не пора ли поднять голос против примитива, против схематических прямых линий, по которым гуськом, один за одним, ходят многие писатели? Мы гоним такой примитив из большой литературы и не замечаем, что он заполоняет фантастику, обильно гнездится в ней.

А ведь у нас есть хорошие книги, есть точка опоры, которая позволит нам отличать настоящую фантастику от мимикрии под фантастику. Я говорю не только об «Аэлите» или «Земле Санникова», не только о «Пылающем острове» или «Туманности Андромеды», «Тайне двух океанов» или «Прыжке в ничто». И в послевоенное десятилетие у нас выходили интересные книги, не зараженные «теорией предела». Речь идет о ранних произведениях И. Ефремова — «Алмазной трубе», «Тени минувшего», «Звездных кораблях». Речь идет о романе А. Казанцева «Полярная мечта» («Мол «Северный»), правда, более слабом, чем «Пылающий остров», но масштабном по замыслу и не страдающем приземленным техницизмом. Список интересных книг, вышедших в эти годы, можно было бы дополнить и другими, более или менее удачными, но дело не в реестре. К тому же скучная и неизобретательная «земная» фантастика (хотя в кавычки надо бы скорее заключить второе слово) слишком уж распространилась после войны. Ее авторы наглухо изолировались от важнейших проблем будущего — устройства нового общества, облика коммунистического человека,— и техническая однобокость стала чуть ли не главным каноном в этой ветви фантастики.

Конечно, писатель может выбирать тему где угодно: в будущем, настоящем, прошлом. Конечно, он может писать и о науке, и о технике, и о жизни общества. Мы знаем хорошие фантастические книги, посвященные настоящему и даже прошлому: стоит вспомнить «Гиперболоид инженера Гарина» А. Толстого или «Человека-амфибию» А. Беляева, «Затерянный мир» Конан-Дойля и «Борьбу за огонь» Рони-старшего. Мы знаем хорошие книги, посвященные проблемам науки и техники: «Вне Земли» К. Циолковского, «ГЧ» Ю. Долгушина, многие книги Жюля Верна и т. д.

Но все эти писатели не замыкали себя в узкие рамки, их фантазия была смелой, герои — живыми, и сквозь вопросы науки и техники у них всегда просвечивали большие человеческие и общественные проблемы. Ни того, ни другого нет в книгах «техницистов» конца сороковых — начала пятидесятых годов.

НА НОВЫХ ОРБИТАХ

Великие открытия середины века принесли с собой новую базу для прогнозов о будущем. Укрощение атомной энергии, появление кибернетических машин, ракетных двигателей, искусственных материалов дало нам реальные представления об энергетике и технике будущего. Теперь мы знаем, на каком техническом фундаменте будет строиться грядущая жизнь. Рассеялась дымка, закрывавшая от нас реальные очертания этого фундамента, и его зыбкий рисунок стал четким, рельефным. Если раньше многие подробности будущего были нам неясны, то теперь мы получили реальную возможность представить их. Это и определяет особенности современного этапа фантастики.

Каким будет человек космической эры? Каким будет общество в атомно-кибернетическую эпоху? Вот новое русло споров о будущем, которые ведутся в последние пять — десять лет.

Как повлияет на жизнь общества новейшая техника, новейшие научные открытия? Что нового появится в облике человека, его труде, его обыденной жизни?

Полюсы споров обозначились и здесь.

Недавно изобретен новый вид кибернетических устройств — «самообучающиеся» машины-гомеостаты. Они сами могут составлять для себя «программу действий», «накапливать опыт» — конечно, в рамках, отведенных им человеком. Глаза «бактерий», о которых писал Нордау, увидели в них гибель для человечества, на прилавки Запада хлынула волна книг, в которых предвещается власть машин над миром. Машины научатся делать все, что может делать человек, пророчат западные писатели, они подчинят себе людей, превратят их в «ноль», а потом уничтожат. Машинное царство придет на смену царству человека, и на земле начнется эра лязгающей жизни.

По-иному воспринимают новейшие открытия люди иного миропонимания. Стефана Гейма, например, заинтересовало, как кибернетические машины, «думающие» в миллион раз быстрее человека, повлияют на человеческое мышление, на умственный труд. «Иметь возможность думать в миллион раз скорее… — сказал он,— значит не только сокращать время, но изменить и самый характер мышления. Количество переходит в качество».

Человек, говорит Гейм, передаст машинам черновые, механические мыслительные операции, громадные по трудоемкости пласты умственного труда. Освободив от них свое сознание, он все свои силы отдаст творческим областям мышления.

Вот реальная проблема будущего, очень важная для психологов, философов, художников. Черновая работа, «разбег» мысли по земле — машинам; творческая работа, «прыжок» в воздух — человеку. Это и в самом деле громадная перемена в характере умственного труда, в структуре человеческого мышления.

Но как конкретно будет происходить это перераспределение мыслительных операций, внедрение машинного «мышления» в умственный труд? Не зачахнет ли мысль, не расслабнет ли ее мускулатура, не отучится ли она взлетать ввысь, если лишить ее разбега по земле? И как «прыгать», не набрав инерции?

Тут есть о чем подумать ученым и писателям. Стефан Гейм, видимо, прав: «индустриализация» низших видов мышления возможна, и она приведет к расцвету творческой мысли человека. Неясности, возникающие здесь, естественны: ведь это совершенно новая (и поэтому очень перспективная для фантастики) проблема.

А как изменят новые изобретения производственный труд? Недавно у нас вышла интересная книга английского физика, лауреата Нобелевской премии Д. Томсона «Предвидимое будущее». По его мнению, число людей, занятых обслуживанием машин, станет все время сокращаться: их место займут электронные машины и сервомеханизмы — механизмы «обслуживания».

«Совершенно ясно,— пишет Д. Томсон,— что на пути к тому, чтобы покончить с тяжелой и нудной работой, это будет шагом вперед. Менее ясно, однако, какое занятие найдут себе люди, которые выполняют эту работу в настоящее время».

Д. Томсон прав: внедрение кибернетической автоматики резко облегчит труд человека, изменит его характер и вызовет перераспределение работников между разными сферами труда и производства. Он прав и в другом: менее ясно, как конкретно будут происходить эти огромные сдвиги, к чему они приведут. Конечно, они не вызовут у нас безработицы, как это может быть при капитализме. Но речь идет о другом — к каким областям жизни приложат свои способности большие группы людей, которых автоматика освободит от непосредственной работы на машинах.

В «Туманности Андромеды» И. Ефремова есть интересная гипотеза на этот счет. Но прежде чем приводить ее, отойдем немного в сторону. Все, наверно, помнят, как «Промышленно-экономическая газета» выступила прошлым летом против этого романа. В одной из статей писателя обвинили в неверном подборе героев, в том. что все они — ученые, художники, историки, инженеры. «Что же,— с негодованием восклицала газета,— на Земле уже нет рабочих?» («Промышленно-экономическая газета», 19 июля 1959 года).

Что же, авторы угадали. При коммунизме действительно не останется ни рабочих, ни колхозников, ни интеллигентов: это азы марксистской теории. Исчезнут классы, исчезнут теперешние виды разделения труда, и новый труженик не будет ни современным рабочим, ни современным интеллигентом. Специалист-универсал с разносторонним образованием, он будет заниматься одновременно разными видами физического и умственного труда, сменяя их, переходя от одного к другому.

Из этой мысли и исходил И. Ефремов, выбирая своих героев. Научный, инженерный и художественный труд, утверждает он, стал основным видом труда в развитом коммунистическом обществе. Нет больше особых отрядов людей, занятых только работой на машинах,—они постоянно сменяются. Да и число людей, непосредственно обслуживающих машины, невелико: основное делают здесь сверхавтоматы, «умные» механизмы. Человек, по Ефремову, почти не участвует прямо и непосредственно в самом процессе производства материальных благ, и главными группами людей при высокоразвитом коммунизме выступают не непосредственные производители этих благ в теперешнем смысле, а люди других видов труда — научного, инженерного, художественного. Именно таким трудом, по Ефремову, занимается человек будущего, сочетая его с физическим.

Это смелая, важная, толкающая на раздумья мысль. С ней можно соглашаться или спорить, но жаль, что критики романа не захотели заметить и вдуматься в нее.

Как видим, у литературы о будущем появилась под ногами такая научная основа, какой не было раньше. И она сдвинулась с места, в орбиту ее стали входить большие открытия, последние достижения науки, грандиозные работы по переделке природы. Проблематика ее сделалась масштабнее, мечта — смелее, она стала «взрослеть», излечиваться от своей «детской» болезни. Оживилась примолкшая было космическая фантастика, появились книги, посвященные коммунистической эре, человеку и технике коммунизма, ясно обозначилась в литературе тенденция поисков и открытий.

Но инерция шаблона еще живуча. Часто писатели не используют внутренних потенций своего жанра, его возможностей, сбиваются на чуждые для фантастики дороги.

Все мы помним, как в последние годы стала плодиться детективно-шпионская литература. Веяния ее проникли и в фантастику: маятник качнулся в сторону, обратную скучному земному «техницизму». Появились книги вроде «Властелина мира» Н. Дашкиева, «Тайны астероида 117-03» Б. Фрадкина, «220 дней на звездолете» Г. Мартынова, некоторых произведений Г. Тушкана — приключенческие детективы, костюмированные под фантастику.

Главное в них — остренькая цепь событий, в которую вклинены звенья фантастических научных сведений или космических приключений. По виду они противоположны откровенно скучному земному «техницизму», но и этот «техницизм» и занимательное космическое приключенчество родственны, как два взмаха маятника. Такую литературу не интересует, как меняется человек на пути к коммунизму, ее не занимают и социальные сдвиги. Она изолирует людей от их социальной жизни, замыкает их в переборки ракеты или стены лаборатории и видит их двухмерно — не как людей, а как представителей своей профессии: физиков, биологов, астронавтов. Каток шаблона едет по многим книгам, сплющивая человека до рамок профессии, до толщины картонной фигурки.

Так выглядят люди в «Звезде утренней» К. Волкова — повести о полете на Венеру. Повесть эта, правда, далека от детектива, в ней есть интересные сведения по биологии, биохимии, астрономии, но автор то и дело оступается в наезженные колеи, ходит по протоптанным тропам. Потому-то и мелькают в книге дежурные встречи с метеорами в космосе и чудовищами на других планетах, потому-то ходят по ней дежурные герои на дежурные амплуа начальника, смельчака и эгоиста.

В последние годы наши писатели изменили Марсу и все больше пишут о другой нашей соседке — с солнечной стороны. Недавно появилась еще одна повесть о Венере — «Планета бурь» А. Казанцева (напечатанная в «Комсомольской правде»). И опять Венере не повезло: на нее снова прилетели безликие фигурки, так хорошо знакомые нам по другим книгам. Разница, пожалуй, лишь в том, что они многозначительно символизируют трех былинных богатырей: спокойный Илья Богатырев — Илью Муромца, осторожный Добров — Добрыню Никитича, запальчивый Алеша Попов — Алешу Поповича. В остальном они почти не отличаются от электронного робота, которого привезли на Венеру их американские коллеги. В них, как и в робота, тоже вложена «программа», они говорят и действуют не от себя, а от автора, и только штампы — «перфорированные карты» — у каждого свои: восторженная порывистость у одного, уравновешивающая ее осторожность у другого, гранитное спокойствие у третьего, лицемерная религиозность у четвертого и т. д.

Повесть до отказа набита леденящими душу опасностями, она вполне может быть энциклопедией детективных канонов, пособием по подбору космических трафаретов. Тут и борьба со свистящим звероящером, «Соловьем-разбойником» Венеры, которого, как и в былинах, побеждает современный Илья Муромец — Илья Богатырев; тут и битва с летающим драконом величиной в океанский корабль, и схватка с «207 348 ящерицами», из которых «9 341» были уничтожены; тут и единоборство с гигантским хищным цветком, который чуть не съел неосторожного Алешу Поповича, и космическая лихорадка, и инфернальные ливни, и ураган в тринадцать баллов, и переход через поток лавы, и другие страсти-мордасти.

Под нагромождениями этих страстей буквально погребена научно-фантастическая идея повести. Впрочем, ее не всякий назовет научной. Оказывается, земные люди произошли не от обезьян, а от марсиан, которые много лет назад переселились на Землю и на Венеру. У нас они сначала одичали, стали первобытными, а потом опять стали развиваться по восходящей линии. На Венере, видимо, одичания не произошло, так как экспедиция нашла там древний «космодром», сооружения для постройки ракет и т. п.

В «Планете бурь» нет ни настоящих научных проблем, ни настоящих живых героев, но зато очень много серийного приключенчества.

«Законы жанра»,— могут сказать нам. Нет, шаблоны жанра.

К счастью, увлечение детективом и пристрастие к старым дорожкам начинает проходить. Это видно по творчеству и опытных и молодых писателей.

Несколько месяцев назад появилась новая книга Вл. Немцова «Последний полустанок». Автор назвал ее просто романом, но, как ни парадоксально, в этом просто романе куда больше фантастики, чем в предыдущих его научно-фантастических романах. Вл. Немцов ищет новые возможности, вводит в книгу большие проблемы науки и техники. Я не сказал бы, правда, что этот роман — удача писателя: слишком много в нем недостатков, перешедших туда из старых его книг, но заметно, что автор отходит кое в чем от своих прошлых позиций.

Ушел вперед от своего неудачного дебюта и писатель Г. Мартынов. Два года назад он выпустил роман «Каллисто» — о людях коммунизма, прилетевших на Землю с планеты чужого солнца. Герои Мартынова восприимчивы, умны, их психическая организация тонка, мораль гуманна. Правда, в изображении их писателю не хватило глубины и смелости, к тому же он и здесь не обошелся без вкраплений детектива. Но хорошо уже то, что он переступил через черту привычности, взял для изображения людей коммунизма. В конце романа протягивается ниточка к другой, еще не написанной книге Мартынова: звездолет гостей улетает назад, увозя с собой человека Земли. Видимо, скоро появится продолжение романа, рассказ о коммунистическом обществе и его людях.

А пока мы можем прочесть другую книгу о коммунизме, но уже земном. «Внуки наших внуков» называется эта книга, написанная Ю. и С. Сафроновыми и напечатанная — впервые за многие годы — во «взрослом» журнале («Нева», 1958, № 11).

Книга рассказывает о жизни в XXII веке. В основе ее лежат свершения, еще не доступные нам и характерные для общества с высочайшим развитием науки и техники. Люди создают искусственное солнце, подвешивают его в космосе и меняют климат земли. Не часто встречается в фантастике столь характерный сюжет, который вбирает в себя важные черты эпохи, олицетворяет собой ее мощь, как бы вынут из ее сердцевины.

Фантазия авторов вырывается из плена «земного тяготения». Микросолнце бросает отсвет на всю структуру книги, все ее события и действия, рассказ о нем смел, интересен, построен на новейших научных открытиях.

В сфере техники Ю. и С. Сафроновы сильны, фантазия их захватывает, они идут своей дорогой. Но когда они вступают в область человековедения, кажется, что они берут в руки другое перо, не свое — острое и интересное, а чужое — притупленное и безликое. Их люди не имеют характеров, они не живые герои, а плоские двухмерные фигуры. Проблемы грядущего человека и общества, проблемы отношений между людьми почти совсем не затронуты в книге.

Да, он властелин над миром, да, он может зажечь свое солнце, создать новый материк, сместить ось земли. Но где точка опоры, которая дает ему такую силу? Как устроена жизнь, основанная на принципе «от каждого по способностям, каждому — по потребности»? Как этот властелин живет у себя дома, как он любит, чем увлекается, как разрешает противоречия и конфликты?

Интересная книга Ю. и С. Сафроновых почти не восполняет пустот, которые существуют в социально-психологических областях нашей фантастики.

РЕВОЛЮЦИЯ — ВОКРУГ НАС

До сих пор укором многим писателям звучат слова Алексея Толстого, сказанные четверть века назад: «Утопический роман почти всегда, рассказывая о социальном строе будущего, в центре внимания ставит машины, механизмы, необычайные аппараты, автоматы… Человек в пропорциях к этому индустриальному величию — ничтожная величина».

А ведь в океане социально-психологической жизни лежит масса неоткрытых художественных материков. Стоит только задуматься, какие огромные сдвиги происходят сейчас и будут происходить, когда мы войдем в коммунизм, когда он станет крепнуть, охватывать весь мир, все области человеческой жизни.

Сейчас делает первые шаги по земле громадная техническая революция, самая большая из всех, которые были в истории, идут грандиозные преобразования человеческого общества. Вся жизнь человечества пропитана токами революционных изменений, с ходом времени они будут все нарастать, убыстрять темп, выходить на поверхность.

До капитализма ход истории был медленным, жизнь — застойной, малоподвижной. Буржуазная революция принесла с собой бурное движение, везде начались перемены, ломка.

Но изменения происходили внутри «родовых» рамок, которые возникли за тысячи лет до этого. Частная собственность меняла свой вид, но оставалась частной собственностью. Менялась классовая структура общества, но оставались эксплуататоры и эксплуатируемые. Появлялись новые виды государства, но оно оставалось государством меньшинства. Менялась мораль, этика, права личности, но все это в рамках старого принципа — принципа собственничества.

Изменения все глубже въедались в общественный организм, но не вели к коренной, «химической» перестройке его структуры. Менялись виды, формы явлений, а их сущность оставалась. Революционность этих изменений была относительной.

С эпохой социалистических переворотов, с переходом к коммунизму начались «абсолютные» перемены в жизни общества, началась сплошная и всеохватывающая непрерывная революция. Она ломает все, что в собственнических обществах было «родовым» явлением и до чего не притрагивалась никакая предыдущая революция. На переходе к коммунизму в корне меняются самые давние, самые глубинные устои общества — основные виды разделения труда, созданные сотнями предыдущих поколений. Развитый коммунизм уничтожит извечное размежевание людей на группы, занимающиеся только физическим или только умственным трудом, только производством или только управлением. Уйдут в историю и другие «родовые» явления: исчезнут классы, угаснет государство, сменившись общественным самоуправлением, отомрет калечащее человека замыкание в рамки одной профессии.

В переплавку при социализме попадает все; борьба будущего с прошлым идет везде, нет ни одной вещи, ни одного явления. которые не были бы вовлечены в этот живительный процесс. В период развернутого построения коммунизма резко усиливается перестройка всех областей жизни — техники, производства, науки, культуры, быта, семьи. Меняется структура мельчайших клеток, из которых состоит общественный организм. На место старых структурных «кирпичиков» социализм начинает класть новые: общественная собственность сменяет частную, появляются дружественные классы — первый шаг к ликвидации классов вообще, исчезает противоположность умственного и физического труда — первый шаг к их слиянию. Коммунизм достроит возводимое сейчас здание, и в нем уже не будет ни одного «кирпича», из которых состояло здание собственнических обществ.

Революционность нашей жизни всепроникающа; все текуче, все изменчиво, и лишь русло этих изменений остается неизменным: стрелка социального компаса указывает на коммунизм.

Как пойдут дальше эти перемены, как подействуют они на человека, его труд, быт, характер, строй его чувств, привычек — кому, как не литературе, заниматься этим?

Наша большая литература пишет об этих процессах применительно к настоящему, почему бы фантастике не посмотреть на их развитие в будущем?

Или — волнующий всех вопрос, как будут входить в жизнь основные принципы коммунизма. Наши писатели не очень внимательны к этой теме. Кое-что говорится о ней в «Изгнании владыки» Г. Адамова. Действие романа происходит в последней четверти нашего века: в Советском Союзе делает свои первые шаги коммунизм. Страна электрифицирована, на всех заводах почти сплошная механизация, огромную роль в управлении производством играют счетно-аналитические машины. Появились заводы-автоматы — первые форпосты коммунистической техники. На них уже нет рабочих старого типа, вместо них рождается новый работник инженерного профиля. Основная масса продуктов распределяется по потребности, но существуют еще остатки денег: в сфере денежного обмена остаются дефицитные продукты — новинки техники, старинные гравюры и т. п.

Правда, многих важных проблем перехода к коммунизму Г. Адамов даже и не касается, а кое в чем его гипотезы кажутся сейчас наивными. Но главное в том, что пусть бегло, пусть вскользь, мимоходом, но он ставил те социальные проблемы, которых почти не трогают его собратья по жанру.

Иногда у нас распространялись упрощенные взгляды на построение коммунизма. «Великие стройки коммунизма»,— говорили в свое время пропагандисты, внушая, что, когда войдут в строй огромные волжские ГЭС и большие южные каналы, чуть ли не наступит коммунизм. Путь к нему представлялся простым и легким, сложные социальные процессы упрощались или не принимались во внимание. Иногда и сейчас встречается нечто похожее. А между тем «процесс перехода от социализма к коммунизму — это длительный и очень сложный процесс». Слова эти принадлежат Н. С. Хрущеву.

Социализм и коммунизм — две фазы одной формации, и во многом они зиждутся на общих основах. Но между ними есть и существенные различия: в общем своем виде они сводятся к тому, что социализм — это начало всеохватывающих революционных переворотов, а коммунизм — их продолжение и завершение.

Построить коммунизм — значит развить новые общественные отношения, построить новую материально-техническую базу. Как обычно, решающую роль в развитии производительных сил будут играть производственные отношения. Технической базой коммунизма станет автоматическая система машин, где машинами управляют машины, а человек контролирует их работу, монтирует и ремонтирует их, создает новые виды механизмов. Единство новой техники и социалистических общественных отношений, перерастающих в коммунистические, и станет универсальной основой материального и духовного изобилия. Это единство и даст человеку возможности для всестороннего развития, высвобождения из рамок одной профессии, оно и породит новый тип человека, гармоничного и всестороннего человека коммунизма. Сейчас, кажется, это ясно всем. Именно так, во всяком случае, говорится во многих статьях наших философов и экономистов.

А раз так, значит можно примерно представить, как будет входить в жизнь эта материальная основа коммунизма.

Ближайшая семилетка даст нам пятьдесят автоматических заводов, двести восемьдесят—триста автоматических и полуавтоматических линий; это внедрение в жизнь новой техники будет началом больших перемен в теперешней системе разделения труда. Семилетний план — это как бы карта, на которой проложен первый этап развернутого построения коммунизма. Его цифры несут в себе картины новых социальных сдвигов, говорят о новых изменениях в обществе.

Чтобы достичь полного коммунизма, надо пронизать комплексной автоматизацией всю страну, перестроить техническую базу промышленности и сельского хозяйства, сменить теперешнюю систему разделения труда на новую. Надо, чтобы две формы собственности, которые есть у нас, переросли в новую, коммунистическую собственность, чтобы размылись границы классов, исчезли теперешние различия между городом и деревней, физическим и умственным трудом.

Все это не абстрактные, не отвлеченные процессы. Они проходят через мозг и сердце каждого человека, переделывают его психику и взгляды. Создание коммунистических общественных отношений — это и создание нового человека, ибо человек — венец и средоточие всех изменений общества. Отмирание старого разделения труда — это не только перемены в обществе, но и рождение нового человека, свободного от подчинения одной профессии; слияние умственного и физического труда — это тоже рождение нового человека, всестороннего и гармонически развитого: отмирание классов, отмена денег, угасание государства — все эти процессы отпечатываются в новом человеке, создают его и не могут проходить без него.

Нелепо думать, что можно отложить на счетах истории точную цифру и сказать: социализм кончится через столько-то лет, и сразу же начнется коммунизм. Ясно, что между ними нет резкой границы, ясно, что принципы коммунизма будут входить в жизнь постепенно, шаг за шагом, сосуществуя и перемежаясь с принципами социализма, все глубже проникая в толщу самых разных областей жизни.

Все эти вопросы исключительно важны для читателя, и можно себе представить, как рвали бы из рук в руки фантастический роман, в котором зашла бы речь об этом. И жаль, что ничего похожего нет в нашей сегодняшней литературе.

О коммунизме можно писать по-разному, и нам нужны разные жанры фантастики.

Нужна фантастика труда, переделки земной природы, нужна техническая утопия и утопия покорения космоса. Эти жанры у нас есть, и при всех своих слабостях они приносят пользу.

Но у нас почти нет главного жанра литературы о будущем — «человековедческого», социально-психологического романа. А ведь для сегодняшнего читателя исключительно интересно, какими будут те явления, которые окружают его, служат атмосферой его жизни. Отбирая для изображения те или другие области жизни, стоит исходить из того, о чем больше всего думают теперешние труженики, что им ближе всего, что составляет их главную заботу, главный интерес, с чем они каждодневно и постоянно сталкиваются, чем живут, дышат.

Что такое коммунизм как скачок из царства необходимости в царство свободы? Что значит полное удовлетворение материальных и духовных потребностей человека? Какой будет жизнь без денег, налогов, материального неравенства, еще не устраняемого социализмом? Что будет, когда совсем отомрут причины, мешающие человеку развиваться гармонически: тяжесть добывания хлеба насущного, утомляющий, иногда изматывающий характер труда, скудость жилищных условий, нехватка свободного времени? Какие трудности станут испытывать люди коммунизма?

Мы знаем, конечно, что они останутся, знаем, что и тогда будут свои преграды и конфликты, споры и столкновения, неудачи и катастрофы. Люди коммунизма будут и плакать и тосковать, у них не исчезнут и свои слабые стороны. В грядущей жизни будет и свое новое и свое старое, останутся и противоречия между людьми. Но, видимо, разрешаться они станут по-новому. Можно предположить, что одним из тяжелейших наказаний — может быть, равным теперешнему лишению свободы — будет лишение работы, временное отлучение от труда и его радостей. И здесь ждут писателей новые, неосвоенные просторы.

Что такое коммунистический труд — «труд вне нормы», как говорил Ленин, труд не для отбытия повинности, а «по привычке трудиться на общую пользу», «труд, как потребность здорового организма»? ³

Каким будет быт, жилищные условия, что это за жизнь без деления на классы, без войн и армий, без милиции и преступников? Как люди будущего станут непосредственно управлять производством, непосредственно руководить всеми делами общества?

Все это пока не обжитые в фантастике пространства. То же самое касается огромного, мировых масштабов процесса — появления нового человека. В свое время Маркс говорил о замене «частичного рабочего, простого носителя известной частичной общественной функции» «всесторонне развитым индивидуумом», как о вопросе «жизни и смерти» ⁴. Энгельс писал: «Вместе с разделением труда делится на части и сам человек. Развитию одной какой-нибудь деятельности приносятся в жертву все прочие физические и духовные способности» ⁵. Коммунистическое производство, продолжал он, будет нуждаться в совершенно новых людях и создаст их. «Воспитание даст молодым людям возможность быстро осваивать на практике всю систему производства, оно позволит им поочередно переходить от одной отрасли производства к другой… Воспитание освободит их, следовательно, от той односторонности, которую современное разделение труда навязывает каждому отдельному человеку» ⁶.

Разве не интересно написать о том, как человек социализма, который, конечно, отличен от капиталистического, но еще не избавлен от односторонности, от закрепления в рамки одной профессии, превращается в гармонического и всестороннего человека коммунизма?

Человек коммунизма складывается постепенно, поколение за поколением рождает черту за чертой этого нового человека. Человек социализма — как бы первый этап в развитии коммунистического человека. Уже в ходе социалистического строительства ломается основа человеческих взглядов, стимулов, чувств, коллективизм начинает вытеснять индивидуализм.

У человека социализма и человека коммунизма общие основы мировоззрения, общий — коллективистский — фундамент морали, психики. Но наш человек отличается от человека будущего: он не достиг еще гармонической всесторонности, подчинен остаткам старого разделения труда, наряду с новыми духовными стимулами им движут и стимулы материальные, он не во всем избавился от наследия собственничества.

В человеке социализма все в развитии, росте, ломке. Все больше нарастают в нем черты человека будущего, все больше угасают пережитки прошлого. Сорок лет назад он вошел во всестороннюю переплавку, и с тех пор постоянно изменяются все его качества, все свойства его интеллекта и его эмоций.

Новый человек будет универсальным специалистом, одновременно производящим материальные и духовные блага и управляющим жизнью общества. Он будет и похож на теперешнего и не похож на него. Можно предположить, что вместе с развитием гармоничности, с изменением жизненных условий изменится и его мироощущение, «состав» его чувств, строение психики: уменьшится удельный вес «отрицающих» чувств — ненависти, презрения, до ноля спадут состояния мелкого недовольства, исчезнут корыстные стимулы поступков и настроений. Зато, видимо, возрастет и сделается исключительно сильной роль «утверждающих» чувств, гармонических настроений, еще сильнее станут привязанности нового человека, ярче и глубже — его радости.

ЧЕЛОВЕК-БЕСКОНЕЧНОСТЬ

Недавно у нас появились книги, которые далеко — на тысячу с лишнем лет — заглядывают в будущее земли. Это «Туманность Андромеды» и «Сердце Змеи» И. Ефремова.

Впервые за последние годы далекое будущее просматривается не в одном его измерении — научном или техническом,— а во всех сразу, слитно, синтетически. И. Ефремов берет облик грядущего всеобъемлюще, вовлекая в орбиту книги жизнь и труд нового человека, его воспитание, любовь, семью, устройство общества, социальные обычаи, технику, науку, искусство, звездные путешествия и земные дела.

Герой Ефремова шагнул далеко вперед. За тысячу лет, протекших от наших дней выросли новые люди, прекрасные телом и духом, с глазами, в которых светятся большие, глубокие чувства. Ефремов стремится показать, что они стоят на новой ступени в развитии человеческого сознания. У них новый тип понятийного, абстрактного мышления: оно полностью порвало с метафизикой, формальной логикой, насквозь диалектично, пропитано динамикой. Мышление ефремовского человека сосредоточивается на качественных скачках в явлениях, на моментах перехода из одного состояния в другое; элементы количественные, отражение эволюционных процессов не играют в нем такой роли, как сейчас.

Видимо, не все читатели уловили эту важную мысль романа (возможно, потому, что она не очень глубоко воплощена в образах героев). Академик В. Амбарцумян, например, считает, что автор напрасно вводит в книгу несуществующие науки вроде биполярной математики, репагулярного исчисления и т. п. (см. «Литературную газету» за 29 августа 1959 года). Но эти фантастические дисциплины как раз и соответствуют у Ефремова новым этапам человеческого сознания, несут в себе мысль о его подъеме на новые ступени диалектики.

Ефремов старается показать, что не только научное, но и художественное мышление изменило у людей будущего свой характер. Как новый вид понятийного мышления рождает в романе новые науки, так и новый тип художественного мышления вызывает к жизни новый, синтетический род искусства, построенный на сплаве музыки, живописи и пластики. Герои книги слушают «синюю космическую симфонию», странное для нашего глаза сплетение разных образных рядов. В этой «музыкальной живописи» звуковые и цветовые образы, пластические и пространственные формы прослаивают друг друга, все время переходя из зрительного ряда в слуховой, из слухового в зрительный, но никогда не разделяясь, так что музыка, цветопись и пластика ни на секунду не исчезают, плывя вместе и переливаясь друг в друга, как струи одного потока, границы которых можно различить, но которые нельзя изолировать друг от друга. Синяя симфония рассказывает о рождении жизни в космосе. Все ее частицы насыщены глубоким философски-психологическим подтекстом; эра гигантских скоростей и масштабов родила в искусстве величайшую концентрацию смысла в каждом образе.

Новое искусство действует сразу на все стороны человека — его мысль и эмоцию, зрение и слух, его чувство формы, цвета, мелодии… Ефремов как бы говорит: всестороннему и синтетичному человеку нужно всестороннее и синтетичное искусство.

Фантастика это? Да, фантастика; но она нужна Ефремову не сама по себе, а чтобы показать сдвиги, которые, как он предполагает, произойдут в человеке. Структура симфонии отражает строение психики, художественного сознания нового человека. Через этот новый вид искусства Ефремов показывает новые качества человека, с его синтетичным и обостренно философским мировосприятием, богатым оттенками и переливами и в то же время простым и цельным.

Гипотеза, конечно, есть гипотеза: возможно, что и не так будет выглядеть новый человек, его науки, его искусство. Но Ефремов нашел реальные жизненные формы, в которые отлилась его мысль о новых качествах человеческого сознания, попробовал зримо показать, как и в чем изменился человек далекого будущего. Любопытно вспомнить, кстати, что о синтезе музыки и живописи, звукописи и цветописи много лет назад мечтал еще Скрябин.

Человек будущего поднялся на новые ступени в своем развитии. Его эмоциональная сфера так совершенна и сверхчувствительна, что он стоит на грани чтения чужих мыслей, на грани их непосредственной — из мозга в мозг — передачи. Человечество, говорит Ефремов, подходит к рождению третьей сигнальной системы, когда люди будут общаться не только через слово, но и прямо улавливая волны чужих эмоций, образов, мыслей.

Возможно ли это? Будущее ответит, прав ли Ефремов в своих гипотезах. Но он имеет право на них, ибо в принципе такая возможность заложена в человеке. Наверно, каждому из нас приходилось угадывать, что чувствует, думает, собирается сказать или сделать другой человек. Бывает это не часто и обычно с близкими людьми, которых мы хорошо знаем. Но исключительное сегодня — становится обычным завтра, и кто знает, не разовьется ли эта способность так, как предсказывает Ефремов?

Кстати, именно о таком прямом разговоре «мозга с мозгом», «сердца с сердцем» очень интересно и обоснованно, опираясь на последние данные науки, пишет Ю. Долгушин в своем фантастическом «Генераторе чудес».

Герои Ефремова — люди исключительно развитой психики, и поэтому в том, что может показаться нам идеальным, они видят противоречие.

Эрг Ноор, Мвен Мас, Дар Ветер — каждый из них по-своему чувствует, что он слишком изолировался от простой жизни земли, слишком ушел в дали науки и звездоплавания. Это делает однобоким строй их душ, сужает их многосторонность, лишает каких-то очень важных для человека свойств, нарушает гармонию психики.

В развитии их появляется своя односторонность — иного, не нашего измерения. Они осознают, что многие их современники развиваются слишком рационально, что их эмоциональная сфера растет менее совершенно, чем интеллектуальная. И верно: чувства людей Ефремова иногда слишком анемичны, им не хватает земной полноты, земной весомости. Ефремов пытается угадывать здесь противоречия, возможные в обществе будущего.

Но и с этими своими противоречиями люди коммунизма могучи.

Ярко выражено это в одной из ключевых для понимания нового человека сцен, когда Эрг Ноор, говоря о победах над космосом, замечает: «Это пока еще топтание на крохотном пятнышке диаметром и полсотни световых лет».

Пятьдесят световых лет — цифра с гигантским количеством нулей, если перевести ее на километры. Для нас это ошеломляющие, недостижимые просторы, для них — тесное «пятнышко». Здесь сквозит новое мироощущение человека, новое понимание своего места во вселенной.

Сейчас выходы в космос — исключительное событие; обыденное мироощущение современных людей оперирует масштабами города, страны, земли. Для людей Ефремова этих рамок нет, потолок их возможностей неизмеримо выше, они чувствуют себя равновеликими космосу, галактике. Иные масштабы, иные меры определяют их мироощущение, их самооценку.

Всей своей книгой Ефремов говорит: возможности коммунизма безграничны, силе нового человека нет пределов. Герои романа — именно герои, и весь он — цепь огромных по масштабу подвигов и открытий. Духовное изобилие, по Ефремову,— это не только расцвет мысли и чувства, не только изобилие свободы, но и изобилие героизма. Совершенное, героическое общество создает совершенных, героических людей — такова одна из главных мыслей книги.

МАТЕРИКИ БУДУЩЕГО И ОСТРОВА ПРОШЛОГО

Какова же концепция этого общества у Ефремова? Как оно выглядит?

Структура его предельно проста. На земле нет ни государств, ни границ, ни особых аппаратов власти. Центральный орган правления — Совет экономики. Руководство осуществляется через научные центры, органы планирования и контроля. Все они сведены в простую, стройную и гармоничную систему, без лишних ответвлений и усложняющих звеньев. Власть у Ефремова такая, о какой говорил Энгельс: не управление людьми, а управление вещами, руководство производственными процессами.

Глубокий коллективизм проникает во все клетки общественного организма. Решение принимают все затронутые им люди, единоличное руководство сведено к нулю.

О важных и спорных вопросах оповещается население всей земли. Радио бросает в эфир формулу широкого обсуждения: все, кто думал и работал в этом направлении, все, кто обладает сходными мыслями или отрицательными заключениями, высказывайтесь! Эти частые и массовые референдумы прямо и непосредственно вовлекают в руководство обществом, в решение своей судьбы миллиарды людей.

Полная свобода царит на земле: свобода в выборе профессий, в действиях, мнениях, поведении. Все делается добровольно, сознательно, никакого насилия не существует. Но свобода эта не хаотична. Роман Ефремова — не анархическая утопия Штирнера, в которой общество выглядело хаосом летучих песчинок, гонимых ветром эгоистических стремлений, «абсолютно» свободных и ни секунды не лежащих на месте.

Люди коммунизма — люди новой морали, которая стала их привычкой и в то же время регулятором общественных отношений. С исчезновением классов и государств, с вовлечением всей земли в орбиту коммунизма мораль заняла место, которое принадлежит сейчас праву и политике.

Такова гипотеза Ефремова, выдвинутая впервые в нашей фантастической литературе. Она, конечно, может вызвать возражения, но мне кажется, что она не только интересна, но и верна.

Разве не что-то похожее имел в виду Ленин, когда он много раз говорил об исключительной роли привычки при коммунизме? Вспомним его слова: «Мы ставим своей конечной целью уничтожение… всякого насилия над людьми вообще… Люди привыкнут к соблюдению элементарных условий общественности без насилия и без подчинения» ⁷. «Только привычка,— настаивает он,— может оказать и несомненно окажет такое действие, ибо мы кругом себя наблюдаем миллионы раз, как легко привыкают люди к соблюдению необходимых для них правил общежития…» ⁸.

А ведь привычка к соблюдению правил общежития — это моральная, этическая величина. Именно она, по мысли Ленина, и придет на смену «принуждению», возьмет на себя функции права и политики.

И мы видим, как все действия людей Ефремова проникнуты этими привычками коммунистического общежития. Мораль коммунизма стала их внутренней потребностью, и когда они отклоняются от ее принципов, они тяжело и открыто пережинают чувство своей вины.

Вот Мвен Мас производит грандиозный опыт по созданию ноль-пространства. Он хочет покорить пространство, научиться в ничтожные частицы времени покрывать расстояния в десятки световых лет. Опыт кончается сокрушительным взрывом, гибнут люди, гибнет спутник Земли. Мвен Мас осуждает себя и сам выбирает себе наказание: он просит отстранить его от руководства Великим Кольцом и уходит на остров Забвения — ждать, пока Совет Звездоплавания и Контроль чести и права установят степень его вины. Он беспощадно и неукротимо казнит себя.

Моральная самоотверженность людей будущего исключительна: Гром Орм, председатель Совета Звездоплавания, считает, что и он виноват во взрыве, так как не предусмотрел ошибку Мвена Маса. Он просит устранить его с поста и отправить на восстановление спутника.

В обществе Ефремова нет организаций, которые помимо воли людей решают их судьбу. Это не парадокс: Ефремов идет здесь за Марксом. «…Наказание, принуждение,— писал Маркс в «Святом семействе»,— противоречат человеческому образу действий».

«…При человеческих отношениях (то есть при коммунизме,— Ю. Р.) наказание действительно будет не более как приговором, который провинившийся произносит над самим собой. Никому не придет в голову убеждать его в том, что внешнее насилие, произведенное над ним другими, есть насилие, произведенное им самим над собой. В других людях он, напротив, будет встречать естественных спасителей от того наказания, которое он сам наложил на себя…» ⁹. Эти слова Маркса Ленин занес в «Философские тетради», соглашаясь с ними.

Так и происходит в «Туманности Андромеды». Совет Звездоплавания освобождает Мвена Маса от наказания, которое он наложил на себя, и возвращает его с острова Забвения.

Среди гипотез Ефремова есть и такие, которых не принимаешь до конца, с которыми хочется поспорить. Гипотезы двух островов — назвал бы я их, и первый из них как раз остров Забвения.

Героев старых утопий часто прибивало бурей к берегам неизвестных земель. Это были островки с идеальным устройством жизни, островки будущего в океане настоящего. В книге Ефремова тоже есть такой островок, но это остров прошлого. Живут на нем инертные и слабые духом люди; им не под силу духовное напряжение большого мира, и они сами уходят из него, чтобы жить, как в древности, охотой, рыбной ловлей, скотоводством.

Вполне возможно, что в будущем случится что-то похожее: видимо, всегда будет существовать пусть крохотная, но слабая часть людей. Только мещане могут думать о коммунизме как о голубом мирке стриженых газонов, по которым порхают ангелы с крыльями лебедя. И очень хорошо, что Ефремов не рисует сусальных картинок, а старается как-то угадать противоречия, возможные в грядущей жизни. Но все же как-то не укладывается в душе, что общество будущего станет так пассивно относиться к своей пассивной части. Большой мир присылает им пищу, дает орудия труда, охраняет от диких зверей, лечит от болезней. Но он не пытается излечить их от инертности, вдохнуть силу духа, вернуть в настоящую жизнь. А ведь обществу Ефремова с его исключительно развитым гуманизмом, величайшей заботой о счастье каждого человека, с его достигшей огромных высот медициной и психологией — этому обществу вполне под силу вернуть к счастью и таких людей.

Есть в книге и другой остров прошлого, остров Матерей, единственное на земле место, где сохранились остатки семьи. В мире Ефремова дети живут отдельно от родителей, родители — друг от друга, и семьи не существует.

Гипотеза эта поражает, в глаза бьет ее неожиданность, исчезла одна из древнейших структурных ячеек человеческого общества, первая школа чувств, которую в своей жизни проходят люди. Потом спохватываешься: а не противоречит ли это взглядам самого автора на людей будущего? Ведь они умеют дорожить богатством своей жизни, остро чувствуют блаженство от малейшего всплеска радости, малейшей крупицы счастья. Откажутся ли они от россыпей этого счастья, которые может дать им семья?

Ведь смерть семьи — это не просто смерть «ячейки», «клеточки». Вместе с ней исчезает материнская и детская любовь, два величайших человеческих чувства, два огромных материка на карте человеческой любви Возможно ли такое опустошение в душах людей?

И. Ефремов, безусловно, прав, говоря, что семейная жизнь изменится, что многое будет иным в отношениях между семьей и обществом. Стремление предугадать эти перемены, увидеть, что нового появится в любви будущих людей, играет важную роль в замысле автора. Со многим, что говорит здесь И. Ефремов, соглашаешься, и только мысль об угасании семьи кажется ненужной крайностью, которая не гармонирует с другими его взглядами.

Вернее, видимо, предположить, что семья останется. Она, конечно, изменит свой облик, мимо нее не пройдут гигантские изменения, которые совершатся в жизни и в душах людей.

Энгельс писал об этом: «…Отдельная семья перестанет быть хозяйственной единицей общества. Частное домашнее хозяйство превратится в общественную промышленность. Уход за детьми и их воспитание станут общественным делом…» ¹⁰.

Слова эти говорят об огромных изменениях, которые произойдут в семье.

Социалистическая революция раскрепостила женщину, дала ей равенство в общественной и производственной жизни. Но семья у нас не потеряла еще признаков хозяйственной единицы общества. Правда, теперь уже не частная собственность — фундамент социалистической семьи. Она перестала быть частным хозяйством, и это большая перемена в ее облике. Но семья наша остается еще мелким домашним хозяйством, она, видимо, будет последним уголком человеческого общества, в котором дольше других не исчезнет мелкое ручное производство. Приготовление пищи, стирка белья, шитье одежды, уборка комнат — все эти мелкие хозяйственные операции ведутся примитивным способом, с гигантски нерациональной затратой труда, сил, времени. Особенно тяжел домашний труд в деревне, где к городским его видам добавляется еще уход за скотиной, огородные работы, топка печей, выпечка хлеба и т. п.

Ленин резко писал об этом наследии прошлого: «Женщина продолжает оставаться домашней рабыней… ибо ее давит, душит, отупляет, принижает мелкое домашнее хозяйство, приковывая ее к кухне и к детской, расхищая ее труд работою до дикости непроизводительною, мелочною, изнервливающею, отупляющею, забивающею. Настоящее освобождение женщины, настоящий коммунизм начнется только там и тогда, где и когда начнется массовая борьба… против этого мелкого домашнего хозяйства, или, вернее, массовая перестройка его в крупное социалистическое хозяйство» ¹¹.

Эта перестройка личного и мелкого домашнего хозяйства в крупное и общественное давно уже идет у нас. Темпы ее, видимо, будут нарастать, вытеснение мелкого домашнего труда промышленным, рост сети столовых, прачечных, мастерских, сети яслей и детских садов будет все более интенсивным.

Когда эта «массовая перестройка» кончится и отомрет последний вид мелкого хозяйства, когда семья передаст свои хозяйственные функции обществу, произойдет переворот в одной из ее давнишних основ, и ее облик, быт, строй ее жизни резко изменится. Исчезнет все «мелочное», «изнервливающее», «отупляющее» человека. Женщина будет освобождена от лишней затраты сил и энергии, у нее высвободится масса времени для творчества, совершенствования, отдыха, воспитания детей.

Отпадение хозяйственных функций семьи станет изменением в самых глубинных, самых стойких и «неподвижных» слоях человеческой жизни, еще одним переворотом в общественном разделении труда. Впервые в истории появится семья, свободная от тысячелетних гирь, висевших на ней. Это будет настоящей революцией быта, которая приведет к полному равенству женщины, многое изменит в браке, воспитании детей, отношениях жены и мужа.

Исчезнут все остатки «побочных, экономических соображений», которые еще влияют иногда на выбор супруга, возникнет. как говорил Энгельс, «полная свобода при заключении браков». Единственной и безраздельной основой брака будет любовь, не замутненная никакими примесями.

Какой же станет эта новая семья? Сохранится ли моногамия? Энгельс склоняется к тому, что она не исчезнет. «…Половая любовь по природе своей исключительна», говорит он, и поэтому «брак, основанный на половой любви, по природе своей является единобрачием».

Но при этом, добавляет он, от моногамии отпадут черты, навязанные ей собственничеством,— «во-первых, господство мужчины и, во-вторых, нерасторжимость брака» ¹². Ведь «если нравственным является только брак, заключенный по любви, то остается нравственным только такой, в котором любовь продолжает существовать» ¹³.

И тогда «отношения полов станут исключительно частным делом, которое будет касаться только заинтересованных лиц и в которое обществу нет нужды вмешиваться» ¹⁴.

Я привел столько выписок, чтобы показать, как остры, как связаны с нашим сегодняшним днем все эти проблемы будущего. Все они имеют гигантское значение, но все плохо разрабатываются в нашей науке и почти никак — в фантастике. А ведь каким интересным для нынешних читателей — особенно молодых — был бы фантастический роман, в котором шла бы речь о семье при коммунизме, о любви будущих людей, о браке и воспитании. Это еще одна большая страна, на берега которой почти не вступали наши фантасты.

«Туманность Андромеды» современна в лучшем смысле этого слова. Она исходит из последних достижений науки, причем не одной какой-нибудь, а многих сразу. Не только теория относительности и физика, не только математика и биология были трамплином для Ефремова, но и философия, этика, психология. Отсюда и жанр книги — многосоставной, синтетичный, соединяющий в себе элементы философской, научно-технической, приключенческой и социально-психологической фантастики. Чтобы писать о многостороннем будущем, надо самому стать многосторонним, и это едва ли не главная трудность, которая подстерегает наших писателей.

Правда, замысел автора кое-где оказывается сильнее, чем его воплощение. В глубинах некоторых образов иногда просвечивают их жесткие конструкции, обнажая всю их геометрию. Особенно много ее в отрицательных персонажах — трусливом эгоисте Пур Хиссе и властолюбивом маньяке Бет Лоне. Есть в книге и герои чересчур величественные, недосягаемые — Гром Орм, например.

«Земные» части книги менее увлекательны, чем «звездные». Там почти нет захватывающих сюжетных сцеплений и конфликтов, и сила их от этого понижается. А ведь именно здесь идет основной разговор о жизни и облике нового человека, устройстве нового общества. Именно здесь лежат проблемы, которые ближе всего сегодняшним интересам серьезного читателя. Рассказ о них может больше всего повлиять на формирование наших взглядов, и об этом стоило бы всерьез задуматься тем, кто займется в будущем социально-психологической фантастикой.

Путь, который выбрал Ефремов, очень плодотворен для фантастической литературы. «Туманность Андромеды» дает нам разностороннюю и свою концепцию будущего, несет в себе большие социальные проблемы, и в этом ее сила, ее незаурядность. Это не узкофантастический роман, а большая, «взрослая» книга, фантазия ее автора переступает через привычные барьеры, выходит за рамки уже известного, измеренного.

Для всех нас исключительно важно, чтобы фантастика перестала быть второстепенной областью литературы. Мечта, фантазия, выдумка всегда раздвигает границы литературы, придает ей новые, яркие и привлекательные цвета. Она раздвигает горизонты писателя, расширяет кругозор каждого человека, она помогает человеку стать более человечным, чем он есть. И почему бы ей не сделаться спутником многих писателей, отнюдь не только «специалистов»?

Hовый мир. 1959. № 12. С. 228–245.