Возьмем ли мы двадцатые годы, тридцатые или семидесятые — стратегические задачи, высшие цели, идейные устремления советской фантастики всегда были одни. Но тематика, характер фантастики, как и ее внешний вид, сильно менялись от десятилетия к десятилетию. Иначе и быть не может, потому что фантастика — зеркало своего времени в неменьшей степени, чем любая другая отрасль литературы.
Послевоенное десятилетие прошло под знаком фантастики «ближнего прицела», отвергавшей и космические полеты, и овладение сокровенными тайнами природы, и загляд в далекое будущее. Один из последних защитников этой теории Ю. Котляр даже в 1964 году, когда все всем уже было ясно, пытался свести задачи фантастики к таким: «Расскажите о замечательных свойствах нейтрино, верхнем течении Амазонки, об улыбке Нефертити, Крабовидной туманности, сверхпроводимости, проектах Кибальчича, гидропонике, недрах Саянских гор…» Нельзя было сразу же не задать вопрос: а при чем тут фантастика? Если этими — бесспорно, интереснейшими — темами будут заниматься фантасты, что же останется на долю несчастных научных популяризаторов? Ведь у них отобрана даже гидропоника!
Надо правильно понять суть возражений против этого направления. Дело не в том, что прежде писателю запрещали мечтать о полетах на Марс, а теперь кто-то возражает против описания частных открытий или усовершенствований. Для литературы нет запретных тем. Дело не в теме; плохо, когда приземлена идея.
Впрочем, критиковать и высмеивать фантастику «ближнего прицела» сегодня слишком легко. Необходимо, однако, заметить, что к подобным произведениям фантастика тех лет не сводилась.
Прежде всего надо упомянуть «рассказы о необыкновенном» И. Ефремова, — они начали появляться с 1944 года. Даже те из них, которые тоже повествовали о практических научных разработках, были пронизаны романтикой поиска, безграничностью мечты, т. е. тем, что не только отсутствовало в книгах приверженцев «ближнего прицела», но с чем они почему-то считали своим долгом бороться.. Многое в произведениях Ефремова тех лет — например, в повести «Звездные корабли» — предвещает будущего автора «Туманности Андромеды».
Заметнее всего в послевоенной фантастике были романы, построенные на зарубежном материале: книги Л. Лагина, С. Розвала, В. Иванова, Г. Тушкана и других. Все они выстроены по сходным сюжетным схемам. Новейшее научное открытие, попадая в руки империалистических заговорщиков, приводит или может привести к глобальной или, во всяком случае, очень серьезной катастрофе, грозящей человечеству неисчислимыми бедствиями… Появление таких книг было закономерным контрпропагандистским ответом на антисоветскую кампанию, развернувшуюся в западном мире в разгар «холодной войны», и лучшие из них, отличаясь четкостью идейных позиций, занимательностью изложения, сюжетной изобретательностью, сыграли положительную роль. Но, к сожалению, дальнейшее развитие темы привело к появлению множества ремесленных поделок с наивными представлениями о противоборстве социальных сил в странах капитала, с плакатными героями…
Такова была обстановка в нашей фантастике к 1957 году, когда появился (первоначально в журнале «Техника — молодежи», в сокращенном виде) роман И. Ефремова «Туманность Андромеды».
«Туманность Андромеды» — поэма о торжествующем мире коммунистического будущего Земли — рывком подняла нашу фантастику на неизмеримо более высокую отметку, задала иную меру оценок, вывела на международную арену. Роман, как болид, ворвался в самый центр идеологической борьбы наших дней. Наглядно, осязаемо он изображал, каких звездных высот может достичь человечество, сбросившее с себя всякое угнетение, освободившееся от бессмысленной и самоубийственной гонки вооружений.
Эффект появления «Туманности…» был еще более силен на фоне несчетных творений западной фантастики, в которых судьбы Земли настойчиво рисовались не иначе, как в мотивах Страшного Суда: ничтожные и истекающие ненавистью друг к другу обыватели сжигали нашу голубую и зеленую планету испепеляющим атомным огнем.
И вдруг она снова стала голубой и зеленой и величаво поплыла среди созвездий, излучая волны жизни и красоты. Много раз утописты и фантасты брались за изображение идеальных — по их представлениям — обществ, но нечасто у читателей возникало желание жить в этих стерильных царствах. О прекрасном мире, который изображен в «Туманности Андромеды», и вправду можно мечтать.
Пройдет совсем немного времени после выхода романа, и на Западе разразится «футурологический бум», родится на свет уйма серьезных — и не очень — концепций будущего, попыток предсказать, прочертить пути, по которым идет или должно идти человечество. Земное общество достигло во второй половине нашего века такого развития, когда уже не только избранному кругу посвященных, но и широким народным массам необходимо точно знать, к какому будущему стремиться, какова цель общественного развития. Учение о коммунистическом обществе рисует перед людьми грандиозную и гуманную перспективу. Буржуазная футурология должна была принять вызов. При этом, разумеется, футурологи пытались разглядеть позитивные пути, ведущие в завтра. Нельзя же ставить какие-то задачи, агитировать за что-то своих граждан и, в частности, вести идеологический спор с коммунизмом, одновременно утверждая, что всех впереди ожидает радиоактивная могила. Пройдет еще некоторое время — и этот бум уляжется почти так же скоротечно, как и вспыхнул, продемонстрировав свою полную несостоятельность. Капитализм не испытывает недостатка в идеологических защитниках, но создать привлекательную или хотя бы сколько-нибудь заметную картину будущего, в котором увековечивались бы отношения, основанные на частной собственности, на неравенстве, на эксплуатации человека человеком, еще не удавалось никому.
«Туманность Андромеды» опровергла мнение о том, что с появлением теории научного коммунизма создание утопий стало нерациональным, ибо контуры грядущего общества можно найти в трудах основоположников марксизма. Да, марксистская теория посылает верный пеленг авторам, но классики марксизма не только не стремились дать детальное представление о будущем обществе, но даже демонстративно отказывались от этого, предвидя, что жизнь, действительность даст неисчислимое количество форм, вариантов, подробностей, регламентировать которые бесполезно и вредно. Но то, что неуместно или нежелательно в строгом научном трактате, уместно и желательно в фантастическом романе: ведь читателя интересуют и детали, и подробности, и частности.
Конечно, говорить за людей будущего нелегко, особенно если вспомнить прекрасные слова Энгельса, полные уважения к грядущим поколениям и непочтительности к любым авторитетам: «Когда эти люди появятся, они отбросят ко всем чертям то, что, согласно нынешним представлениям, им полагается делать; они будут знать сами, как им поступать, и сами выработают соответственно этому свое общественное мнение о поступках каждого в отдельности, — и точка…»
Наши сегодняшние фантазии о будущем нужны не людям завтрашнего дня, они нужны нам самим, чтобы мы могли их обсудить, задуматься и, может быть, даже перенести что-нибудь из фантастической книжки в нашу повседневность и тем самым приблизить это будущее. Вспомним, что говорил об этом Чернышевский!
Выражение «произведение о будущем» — в сущности, только метафора. Любое «произведение о будущем» — это прежде всего произведение о настоящем. Пусть даже автор и вправду старается уловить, предугадать пути развития человечества, все равно — помимо ли его воли или, что значительно чаще, в полном соответствии с нею— он будет отражать представления, мысли, настроения и знания сегодняшнего дня. «Отразить» завтрашний день, а тем более следующий век — увы, невозможно. Но невозможно и отразить полно духовный мир современника без его сегодняшних раздумий о будущем, они — неотъемлемая черта настоящего. Вот как говорил Д. Писарев: «Если бы человек не мог представить себе в ярких и законченных картинах будущее, если бы человек не умел мечтать, то ничто бы не заставило его предпринимать ради этого будущего утомительные сооружения, вести упорную борьбу, даже жертвовать жизнью». Это внутреннее противоречие «произведений о будущем» иногда плохо осознается некоторыми читателями и критиками, что приводит к известным недоразумениям в их суждениях. Зато его очень хорошо понимает, скажем, такой писатель, как С. Лем: «Должен признаться: будущее занимает меня лишь как человека, интересующегося наукой. Как писателя меня волнует только настоящее, современность… Пусть люди будущего сами решают свои проблемы — мы будем решать наши». Именно злободневность тех проблем, которые подняла сейчас фантастика, и есть главная причина ее популярности.
Как автора любой утопии, И. Ефремова занимают в первую очередь проблемы устройства человеческого общества и лишь во вторую — индивидуальные устремления отдельных «представителей» этого общества. Тем не менее именно Ефремов, вопреки даже некоторым собственным установкам, сумел придать человеческий характер обсуждаемым проблемам, преломить их через человеческие судьбы, создать групповой портрет гармонично устроенного общества. Труднейшая, между прочим, задача — изобразить людей, отличающихся от нас миропониманием, психологией, эмоциями. Ни один утопист до Ефремова с этой задачей не справлялся, а чаще всего даже и не ставил ее перед собой.
Сам Ефремов среди произведений, от которых отталкивался, назвал знаменитый роман Г. Уэллса «Люди как боги». Уэллс нарисовал счастливых и свободных людей, действительно прекрасных, как античные статуи, но и крови в них не больше, чем в отполированном мраморе. Кроме самых общих сведений, мы очень мало узнаем о социальных механизмах страны Утопии, а тем более о душевных переливах ее подданных. Сила романа — в противопоставлении этим богам современных Уэллсу английских обывателей, политиков и святош. Ефремов поставил перед собой задачу потруднее: он совсем отказался от традиционного экскурсанта из прошлого и почти не прибегает к прямым сопоставлениям.
Среди центральных идей «Туманности…» выделим отношение людей будущего к труду — самый, может быть, существенный пункт любой утопии. Мимо него не проходил никто, но вовсе не все мечтатели прошлого были в состоянии хотя бы даже представить себе, что наступит время, когда люди будут трудиться свободно.
Так, в конце прошлого века увидела свет книга американца Э. Беллами «Взгляд назад (Через сто лет}», сочинение далеко не самое значительное в мировой утопической литературе, но в прошлом едва ли не самое популярное.
Герои Беллами восторженно говорят об обществе, в котором живут, о том, как свободно чувствуют себя в нем граждане, вольные выбирать любую профессию. Но какова экономическая база их процветания? Тут читателей Беллами подстерегает неожиданность. Все граждане с 21 года до 45 лет организованы в промышленную армию, служба в которой строго обязательна: «Человек, способный работать, но упрямо уклоняющийся от труда, обрекается на изолированное положение на хлебе и воде до тех пор, пока не проявит желания взяться за дело». А что же служит наградой за эту принудиловку, в которой, правда, учитываются пожелания и склонности, но только по мере возможности, ведь надо же кому-то выполнять и грязную, утомительную работу? В течение срока службы — зарплата особой формы, в которой автор на удивление точно предсказал современные кредитные карточки, применяемые в развитых капиталистических странах. Без оплаты товаров и услуг Беллами не мыслит своего совершенного общества, значит, боится: если не ввести этого ограничения, как бы сознательные граждане ненароком не растащили народное достояние…
Однако главная награда, главная приманка — словно в религии, где рай даруется после смерти, — ждет члена общества после 45 лет: освобожденный от труда, он может посвятить себя отдыху и развлечениям.
Все это продиктовано непоколебимой уверенностью автора, что труд — проклятие, труд — вериги, которые человечество обречено влачить, что хотя каждый должен понимать невозможность существования без труда, но от своей доли работы каждый же постарается избавиться при первом удобном случае.
Несостоятельность такого взгляда на человеческую природу была ясна уже многим современникам Беллами. Один из самых яростных его критиков английский искусствовед и общественный деятель У. Моррис противопоставил Беллами свою собственную книгу — знаменитые «Вести ниоткуда». В этой утопии дан бой по главному пункту: вдохновенно и убедительно У. Моррис доказывает, что труд — не только первейшая необходимость в человеческой жизни, но и первейшая радость, что он сам по себе может быть наградой для человека, дать ему счастье и удовлетворение. Только вот труд этот у Морриса сведен по преимуществу к удовольствию, получаемому от косьбы…
Подобные же мысли, не столь поэтично, может быть, выраженные, мы найдем и у других утопистов. И все же, читая их, трудно отделаться от впечатления, что многих не оставляли опасения по сему поводу, недаром так старательно подчеркивалась краткость рабочего дня, принятого в их идеальных социумах: у Кампанеллы — не более 4 часов, у Буонарроти — 3—4 часа, у Оуэна тоже менее 4 часов, а у Богданова даже 1,5—2 часа; как бы в самом деле работнички не перетрудились!
И. Ефремов наиболее последовательно отвергает подобные опасения. Хотя в жизни его общества много места занимают путешествия, спорт, занятия искусством и различные празднества, на первом плане у него — работа, дело, в которое люди самозабвенно погружены. Герои Ефремова расхохотались бы, скажи им кто-нибудь, что рабочий день должен ограничиваться 2—3 часами: они готовы ночи просиживать за любимым делом! И если искать главную привлекательность их общества, то она прежде всего не в разумной экономической структуре, не во всеобщем благополучии, даже не в долголетней и здоровой жизни: она именно в гарантированной возможет зажигательного, осмысляющего жизнь труда, в возможности для каждого найти полное применение всем своим способностям. Этому помогает — но только помогает — то обстоятельство, что каждый человек в описываемом мире владеет несколькими профессиями и может свободно выбрать себе работу, даже совершенно несхожую с предыдущей. Смена профессий — весьма заманчивая возможность, и росточек ее можно найти уже сейчас. Общество сегодня еще не может призвать своих членов в массовом порядке, скажем, получить второе высшее образование, зато овладение несколькими профессиями, пусть на данном этапе и смежными, поощряется.
И все же не в том соль, что начальник внешних станций Дар Ветер становится оператором подводного рудника; суть этих людей в способности и готовности как раз до конца погружаться в одно дело, в дело их жизни. Такое отношение к труду — основа нравственного мира людей будущего. Трудно себе представить, что физик Мвен Мас и математик Рен Боз, до предела увлеченные грандиозным замыслом по уничтожению пространства, вдруг отправились бы пасти китов в океане.
«Тибетский опыт» Мвена Маса — идейный и сюжетный центр книги, потому что именно через него, через отношение людей к нему писатель изображает духовные потенции общества. Надо заметить, что сам опыт придуман очень удачно. На пути освоения космических далей стоит проклятие бесконечных мировых пространств. Даже при высочайшей технике человеческие жизни уходят лишь на то, чтобы добраться до ближайших звезд. Если звездолет терпел аварию и не мог набрать скорость, это было равносильно гибели: между кораблем и Землей мгновенно вставали тысячелетия пути… Мвен Мас хочет снять это проклятие с человечества, победить природу, приблизить отдаленные миры на расстояние вытянутой руки. Возможно ли такое, хотя бы в самом далеком будущем? Должно быть, нет, но это совершенно неважно для нашей оценки предложенной гипотезы. Важно то, что цель, которую ученый поставил перед собой, — прекрасна! Так почему же он проводит свой эксперимент втайне, не получив на него «добро» вышестоящих инстанций, как выразились бы мы сейчас, и даже скрывая истинные цели от помощников, кроме самого узкого круга посвященных? Такие действия, казалось бы, резко противоречат морали этого мира.
Эксперимент опасен, в случае неудачи он может привести к жертвам и большим материальным потерям. Если, пользуясь опять-таки современной лексикой, делу дать официальный ход, то подготовка потребовала бы долгих лет проб, испытаний, проверок… По-другому поступить ответственные органы и не могут. А Мвен Мас нетерпелив, ему кажется, что за его спиной стоят ушедшие поколения, так и не увидевшие блеска далеких созвездий. Прав ли он в своем — пусть и благородном — тщеславии, ведь катастрофа и в самом деле произошла и люди, хотя и добровольно согласившиеся на риск, погибли? Ответ не может быть однозначным, но сам писатель склоняется к тому, чтобы на читательском суде ученого оправдать. Для понимания отношения окружающих, к поступку Мвена Маса показателен первый вопрос, который задает ему Гром Орм, один из руководителей планеты, после того как виновник докладывает о случившемся. Отдав необходимые распоряжения, Гром Орм обращается к Мвену Масу: «Теперь о вас — опыт удался?»
В дальнейшем Гром Орм сочтет и себя отвечающим за катастрофу и сложит свои высокие обязанности, а Мвен Мас добровольно отправится в ссылку на Остров Забвения — более суровых наказаний земляне уже не знают. Но писателю не хватило эмоциональных красок для изображения действительного раскаянья, а потому в него трудно поверить, ссылка выглядит данью общественному мнению. Можно предположить, что Мвен Мас, конечно, искренне горевал о гибели доверившихся ему людей, но внутренне осуждал себя не очень: он ведь и своей головы не щадил. Конечно, это чисто умозрительные заключения, мы вправе ждать от художника более глубокого проникновения в душевные переживания его героев…
Перефразируя известный афоризм, можно так обратиться к обществу: «Скажи мне, что представляет собой твоя педагогика, и я скажу, каково ты». И. Ефремов, описывая школы будущего, игнорирует столь любимые фантастами обучающие автоматы. Порою мы чрезмерно восторгаемся внедрением в классы еще очень несовершенных экзаменаторов с кнопками: то ли дело в будущем, там-то школьника или студента они по-настоящему схватят в свои железные руки — и окажутся ненужными седенькие марьванны со старенькими портфельчиками… Ан нет! Ничего подобного мы не найдем ни у Ефремова, ни в книгах других советских фантастов. И с ними нельзя не согласиться — воспитание Человека и Гражданина можно доверить только Человеку и Гражданину, иначе мы получим людей знающих, но бесчувственных. Поддерживая взгляды И. Ефремова, братья Стругацкие скажут, что в мире будущего «наибольшим почетом пользуются… не космолетчики, не глубоководники и даже не таинственные покорители чудовищ — зоопсихологи, а врачи и учителя». Но, разумеется, из этих рассуждений отнюдь не следует отказ от подсобной педагогической техники, а тем более от техники вычислительной, чье назначение — облегчить и усовершенствовать труд человека.
Особенно впечатляюще выглядит предложенная И. Ефремовым система «Двенадцать подвигов Геракла» — своеобразная экзаменационная сессия, которую должен сдать каждый выпускник: это экзамены не за столом и не по билетам — юноша и девушка выбирают для себя весомые жизненные задания, вполне взрослые, порой опасные. Прекрасно подчеркнут столь естественный для юношества соревновательный момент — каждый стремится выбрать себе дело потруднее, по возможности совершить подвиг. Вот девочка с гордостью сообщает матери: «Буду медсестрой на Острове Забвения, а потом весь наш кружок будет работать в Ютландском психологическом госпитале».
Трудовое воспитание — суть педагогики будущего. Конечно, оно практикуется не только на заключительной фазе. Вот подростки заняты постройкой карфагенского корабля, чтобы вместе с учителем на каникулах совершить плаванье к берегам Африки… Как было бы великолепно, если бы и современные школьники имели возможность делать нечто подобное! В сущности, «Двенадцать подвигов Геракла» — это романтизированная, доведенная до степени мечты система того, что сейчас сухо именуется «производственной практикой школьников».
Этому предмету, с одной стороны, уделяется большое внимание, но с другой — эффект во многом обессмысливается, поскольку все учащиеся одного класса вынуждены проходить практику на одном предприятии, в лучшем случае их делят по признаку пола, Сейчас еще нет возможности удовлетворять индивидуальные запросы молодых людей, дать им познать себя до окончательного выбора жизненного пути. Если же учесть, что у Ефремова подростки одновременно сдают экзамен и на гражданскую зрелость, то эта система действительно представляется заманчивым идеалом.
Трудно прокомментировать все стороны воистину энциклопедического романа И. Ефремова, но невозможно обойти еще одну замечательную идею, придающую книге особый масштаб. Это — идея Великого Кольца, величественного Союза разумных миров Галактики, поддерживающих между собой отношения дружбы и взаимопомощи, несмотря на то, что сигналы от одной планеты до другой добираются сотни лет.
По Ефремову, все эти миры населены человеческими существами, он убежденный сторонник антропоцентрической точки зрения и еще в повести «Звездные корабли» (1947) увлеченно доказывал, что разумное существо, где бы оно ни возникло, в процессе эволюции обязательно должно принять облик, близкий к земному.
Мировая фантастика создала разноцветный хоровод самых причудливых инопланетян, но на противоположном конце спектра можно поставить, пожалуй, «Солярис» С. Лема, в котором функция разума отдана протоплазме, единому сверхорганизму, покрывающему всю планету, как океан. Рассуждать о том, кто прав, кто ошибается — собственно, задача не фантастоведения, не литературы, а науки, причем (по положению на данный момент) вряд ли имеющая шансы выйти за рамки умозрительных рассуждений. С точки зрения здравого смысла — не самого надежного научного метода — можно предположить, что истина находится где-то посередине: едва ли независимая эволюция способна создать организм, в деталях повторяющий человека, но и трудно представить, что получить разум может единое, не общественное существо.
Впрочем, и сами эти споры могут показаться лишенными смысла, если вспомнить достаточно грустную гипотезу известного советского астрофизика И. Шкловского об уникальности земной жизни, об одиночестве человеческого разума во Вселенной. Однако на фантастику взгляды И. Шкловского никакого влияния оказать не могут: она писала и будет писать о пришельцах.
Литературу, как и искусство в целом, интересует прежде всего человек. Представители же иных миров служат по большей части неким «кривым» зеркалом, в котором люди могут увидеть себя с необычной, непривычной стороны и, быть может, рассмотреть такие подробности, такие штрихи, приятные или неприятные, которых при обычном разглядывании и не заметишь. В столкновении с неземным разумом все в человеке подвергается жестокой проверке. И его физические данные — себе мы кажемся красивыми, но так ли уж целесообразно и хорошо мы сконструированы? И его моральные ценности — так ли уж они безусловны?
Можно думать, что именно этой, чисто человеческой, а не только философско-научной стороной объясняется и интерес к поиску внесолнечных цивилизаций. Вряд ли кто ставит во главу угла желание задешево получить от пришельцев научную информацию, нет, налицо стремление поглядеть на себя со стороны, выяснить, какое же место в мироздании занимаем мы, люди. Прежде всего мы ищем во Вселенной самих себя. И литература занимается тем же самым, только — в отличие от науки — ей легче завершить свои поиски победным результатом.
Может быть, воображая свое Великое Кольцо, сам И. Ефремов и ставил перед собой космогонические, а не только публицистические задачи, но, конечно, в первую очередь его образ проецируется на нашу Землю, к сожалению, еще расколотую и даже подвергающуюся опасности уничтожения. Великое Кольцо — символ дружбы миров — прежде всего читается как символ дружбы людей. Писатель прибегает к прямому агитационному приему. По поручению Великого Кольца, обеспокоенного продолжительным молчанием планеты Зирда, земная экспедиция добирается до нее и обнаруживает сплошные поля траурно-черных маков: обитатели планеты погубили себя неосторожным обращением с радиоактивностью… Поневоле подумаешь, что если на Земле распылить шарик плутония величиной с мяч, то мы достигнем того же результата; а плутония в атомных реакторах накопилось уже много. Предупреждение даже более чем прямолинейное, но писатель верит, что судьба Зирды — всего лишь печальное исключение, а правило — прекрасная Земля или еще более прекрасная планета, обращающаяся вокруг Ипсилона Тукана, которую краем глаза увидел Мвен Мас во время своего катастрофически закончившегося опыта. И уж совсем исключает И. Ефремов возможность столкновения разумных существ.
Мотив конфликта между мирами, тем более вооруженного, вообще в гораздо большей степени свойствен западной фантастике, нежели советской. Конечно, вовсе не все произведения, в основе которых лежит этот конфликт, вдохновлены обскурантистскими настроениями, напротив, многие из них достигают весьма высокого накала социальной критики. Все зависит от взглядов и намерений писателя. Можно изобразить нападение на Землю, чтобы тем самым заклеймить тупую и нерассуждающую агрессивную силу, как это сделал Уэллс в «Войне миров», но можно ведь и бесконечно варьировать сцены космической резни в духе марсианского цикла Э. Берроуза для любителей легкого и легчайшего чтения.
Социалистическое мировоззрение, видимо, плохо мирится с мыслью, будто разумные существа, достигшие околозвездных высей, могут не найти общего языка и унизятся до варварства. И. Ефремова эта мысль волновала до такой степени, что вслед за «Туманностью Андромеды» он написал повесть «Сердце Змеи», в которой земной звездолет впервые встречается с чужепланетным. Верный своему антропоморфизму, он и здесь делает инопланетян похожими на землян, хотя обменяться рукопожатиями участники рандеву не могут: органическая жизнь той далекой планеты возникла не на кислородной, а на фторной основе; в их реках и в их жилах циркулирует плавиковая кислота. Но даже такое физиологическое несходство не может — по И. Ефремову — послужить препятствием для духовного общения и, выражаясь дипломатическим языком, полного взаимопонимания.
Мы остановились лишь на некоторых сторонах ефремовского романа, почти совершенно не коснувшись спорных его мест. Есть и они, и о них возможен разговор — серьезный и интересный, по самому большому счету: они ничуть не умаляют тех очевидных достоинств, благодаря которым «Туманность Андромеды» прочно вошла в золотой фонд советской фантастики.
Уральский следопыт. 1986. № 3. С. 60-63.