На снимке справа — И. А. Ефремов.
…К Ивану Антоновичу Ефремову отношение у меня давнее и особое. Его ранние рассказы нашли меня, очаровали, в такой мере стали событием в жизни подростка, что на геологический факультет я поступил отнюдь не без его влияния. А потом начал писать фантастику — и в этом тоже была «вина» Ивана Антоновича.
Мне всегда казалось, что для писателя невозможна двойная жизнь: каков он в книгах, таков и в жизни. Тем с большим волнением я нажал кнопку звонка квартиры на улице Губкина. Сейчас откроется дверь, и я увижу Ивана Антоновича. Тот самый? Или не тот?
Первое впечатление: он!
Роста он, пожалуй, чуть выше среднего, но плечи, грудь! Можно подумать, что он и сейчас, как в молодости, способен взмахнуть на спину парочку пятипудовых мешков. Не верится, что Ефремов давно и трудно болен и что болезнь засадила этого силача, неуемного путешественника в квартиру, как в тюрьму.
На снимке справа — И. А. Ефремов.
— Иван Антонович, — говорю я, объяснив, с какой целью пожаловал, — о вас ходит множество легенд. Будто вы мальчишкой рубились с махновцами, были капитаном дальнего плавания, боксером…
— Выдумки все, выдумки! И не капитаном я был, а матросом, и не сражался, а был в автороте, что называется, «сын полка», и боксер из меня вышел никудышный.
— А все-таки были!
— По-настоящему горным инженером я был, вот кем.
Каким он был геологом, говорит хотя бы то, что в Сибири, покуда еще нераспечатанная, лежит открытая им кладовая золота. Пока есть более выгодные и легкодоступные месторождения — лежать ему, скорей всего, втуне. Но, вероятно, когда-нибудь мы еще услышим о «ефремовском золоте».
И, пожалуй, нет книги об истории открытия якутских алмазов, где бы не упоминалось о рассказе Ефремова «Алмазная труба» (один из тех, которыми я зачитывался году в 1944 — 1945). Ефремов как в воду глядел: переполненные алмазами «трубки взрыва», о которых он писал с такой убедительностью, нашлись именно там, на Сибирской платформе.
— Что это? — спрашиваю. — Интуиция фантаста? Или геолога?
— Геолога. Сибирь я облазил неплохо и уверовал, что «трубки» должны быть, не могут не быть. Но не в геологические же издания соваться с таким бредом! Помню, в 1930 году, будучи нахальным дипломированным щенком, написал я статью о планах взятия со дна океанов образчиков коренных пород. Послал ее в солидный международный журнал и вскорости получил солидный ответ: так, мол, и так, дно океана везде ровно покрыто рыхлыми осадками, а посему взятие проб коренных пород есть химера. Теперь, когда эта операция самое будничное дело, можно и посмеяться над рецензией, но в то время куда еще было податься с таким невезением, как не в научную фантастику?
Известный палеонтолог профессор И. А. Ефремов несправедлив к своему научному везению. В конце сороковых годов им были открыты «кладбища динозавров» в Монголии. Им создана новая отрасль палеонтологии — тафономия, наука об условиях захоронения останков ископаемых животных. Все же я понимаю его сожаление: мог сделать в науке больше…
— Как же все-таки вам довелось быть матросом?
— Книги позвали. Мое детство неотделимо от произведений приключенцев, путешественников, фантастов, как я их называю — книг активной романтики. Они и потянули меня за собой. Я, как и все, высоко ценю, например, классиков критического реализма, но заметьте: герой их произведений почти всегда лицо, подчиненное обстоятельствам. Быть может, как патриот своего жанра, я пристрастен, но мне ближе литературные герои, которые открывали земли, создавали технику, взламывали косный мир старья. Я не говорю о силе мастерства. Я говорю только о героях, о романтических героях. Они всегда деятельны, мужественны, благородны, они побарывают обстоятельства, а не наоборот, и их влияние на подростков благотворно, жизненно необходимо, драгоценно.
— Иван Антонович, а задумывались ли вы над тем, почему литература активной романтики оттеснена критиками куда-то далеко на обочину? Даже в смысле оценки ее влияния?
— Может быть, потому, что подростки, очарованные ею, уходили потом в экспедиции, рыли шахты, штурмовали небо и меньше всего занимались литературоведением. По-моему, уже в детстве обозначается тип человека активного и тип человека вдумчиво-созерцательного…
— Здесь ли граница, Иван Антонович? Одни преобразовывают мир вещественный, другие — мир духовный, а созерцательность или, наоборот, активность — это уже скорей индивидуальные качества. Точно так же и писатели не противостоят, а дополняют друг друга, и оценки тут, видимо, зависят только от качества книг.
— Конечно, зависят, но целиком ли? Люди разных психологических типов и книги разных литературных направлений, как красные и белые тельца в крови, столь же неразлучны и столь же необходимы для жизни. Не о противопоставлении речь, тем более не об умалении, а о том, что решающие оценки выставляет лишь одна сторона.
Ефремов любит придавать мыслям парадоксальную, острую форму: ершистая мысль не скользнет мимо сознания собеседника. И, словно угадывая, о чем я думаю, Иван Антонович говорит:
— А ведь за нашим маленьким спором стоит важнейший вопрос: как же конкретно литература вообще и отдельные книги, в частности, влияют на судьбы людские.
И я вспоминаю «Туманность Андромеды» самого Ефремова. Она прошла по планете миллионными тиражами, она показала всем, каким прекрасным может стать наше будущее. Припоминаю, а припомнив, рассказываю Ивану Антоновичу, что возникали ребячьи группы, члены которых клялись друг другу быть похожими на героев романа и жить по законам коммунистического будущего, которое описано там.
Иван Антонович задумывается.
— Знаете, — говорит он, — многое я нашел у литературоведов, одного отыскать не мог. Объяснения, в чем секрет магии некоторых книг. Под их влияние попадаешь безусловно, знаешь их наизусть, а все равно перечитываешь в сотый раз. Они действуют очистительно, как пустыня, горы…
«Туманности», кажется, повезло, в ней оказалась магия. А вот в новой моей книге «Час Быка», что частично печатается сейчас в журнале «Техника — молодежи», магии нет, это я точно знаю, там другая цель преследовалась…
Ефремова-писателя невозможно отделить от Ефремова-ученого. Термин «великое кольцо» из романа «Туманность Андромеды» быстро перекочевал в специальную литературу. Повесть «Сердце змеи» вызвала раскол в представлениях о возможном облике существ других миров. Имя Ивана Антоновича Ефремова обычно ассоциируется с будущим, с мыслями о завтрашнем дне человечества. Но писателю свойствен постоянный интерес к истории. Вспомним «На краю Ойкумены», «Путешествие Баурджеда».
— Меня интересуют те моменты истории, когда проклевываются ростки чего-то нового. Глубоко убежден, что человек без чувства истории — это социальное перекати-поле, временщик. Сейчас я опять весь в прошлом. Только что я часа три просидел над планом древних Афин. Для новой повести мне важно знать, по каким улицам шли мои герои, мимо каких зданий, откуда светила луна, как ложилась тень. Без этого нельзя вжиться в прошлое.
— Значит, повесть о древней Греции?
— О временах Александра Македонского. Прелюбопытнейшая была личность, я вам скажу! С одной стороны, явно нехороший человек — завоеватель. Но знаете, о чем он мечтал даже на смертном одре? Достичь края земли! А его стремление слить воедино культуру эллинов и культуру Востока? А об Уранополисе вы что-нибудь слышали?
К стыду своему, об Уранополисе я ничего не слышал…
— Преинтереснейший фрагмент истории! У одного из наследников Александра был брат, как считали, малость того… Он выпросил кусок земли и основал город, где всех людей объявил равными. Это в рабовладельческие-то времена, в эпоху, когда Аристотель утверждал: все варвары — рабы, люди — только эллины… Везде, всюду, в прошлом, будущем, в природе, науке так много захватывающе интересного…
И, наконец, последний вопpoc.
— Иван Антонович, чего вы ждете от освоения космоса?
— Лучшего понимания земных дел! Какова вообще цель науки? Счастье человечества. Если наука, да и любая другая деятельность не умножает меру счастья, то зачем она? Нет, только наука, сплавленная со всеми другими видами разумной деятельности, способна уяснить действие, оказываемое на нас слепыми законами жизни, учесть эти действия и правильно преобразовать их.
У Ленина есть такая мысль. «Самая высшая задача человечества — охватить… объективную логику хозяйственной эволюции (эволюции общественного бытия) в общих и основных чертах с тем, чтобы возможно более отчетливо, ясно, критически приспособить к ней свое общественное сознание…»
Но можем ли мы так полно, как надо, охватить всю логику бытия, если мы замкнуты на Земле и нам трудно сравнивать ход эволюции на нашей планете с ходом эволюции других миров? Если бы мы нашли другую космическую цивилизацию, то как много чужой общественный опыт дал бы нам для спрямления пути, пользуясь выражением Маркса, от предыстории человечества к его подлинной истории — коммунизму! Но даже простое знакомство с неживой и живой природой соседних планет, к чему нас с фантастической быстротой приближают последние достижения, тоже даст потрясающие результаты.
…Мы прощаемся. В который раз скольжу взглядом по кабинету Ефремова. Нет здесь кораллов с далеких островов, друз черного мориона или косточки какого-нибудь диплодока. Кабинет прост. Возле двери — картина: девушка и лань на горе. «Стремление». Что одухотворяет лицо девушки: созерцание? Активная устремленность? И то, и другое, и третье, и что-то сверх этого, чему не вдруг сыщешь название и без чего нет ни искусства, ни науки.
Ухожу от Ефремова с обычным чувством сожаления: не переговорено и тысячной доли того, о чем важно и должно было переговорить.
Литературная газета. 1969. 29 января. № 5 (4187). С. 2.