В последние дни меня упорно преследуют воспоминания об одном событии и я никак не могу избавиться от них...
... Это было больше четверти столетия тому назад. В октябре 1928 года я возвращался с призывной комиссии из г. Вытегры. Ехал я водным путем, именно: по каналу вдоль южного берега Онежского озера, по реке Свири, а затем поперёк Ладожского озера и по Неве в Ленинград. Когда пароход прошёл всю р. Свирь, то был вынужден остановиться в её устье: капитан не осмеливался ввести его в Ладожское озеро, так как там свирепствовал шторм.
Об осенних штормах в Ладожском озере давно идет нехорошая слава. Они бывают настолько жестокими, что моряки заслуженно называют это озеро "Чёртовым".
Пароход простоял при входе в Ладожское озеро несколько часов, и капитан решился вывести его из реки только к ночи, когда между разорванными, быстро несущимися с севера облаками иногда стала показываться луна. Луна служила капитану ориентиром и давала уверенность, что он не разобьёт пароход о камни южного берега озера.
Когда мы вышли из Свири, то почувствовали только приятное покачивание: пароход шёл прямо на север, против ветра, а огромные волны (они были выше бортов парохода) неслись нам навстречу. Больше часа капитан не менял курса, стремясь подальше отойти от камней южного берега. Когда же он достиг намеченной им точки, то положил в один карман кусок хлеба, а в другой — бутылку водки, затем плотно закрыл дверь своей рубки и... повернул штурвал налево. Пароход переменил курс и пошёл поперёк озера. Теперь шторм обрушился на правый борт парохода и... пассажиры поняли, что "чёртово озеро" шутить не любит.
В нашей большой мужской каюте произошло следующее. Сразу же после перемены курса пол каюты медленно наклонился в одну сторону и стулья, узлы и чемоданы лавиной сползли к одной стене. Туда же сползли, балансируя руками, и все пассажиры; с привинченного стола скатились бутылки пива и стаканы... Кто-то крикнул: "Держись, братцы!" и все легли на мягкие диваны у бортов, легли ничком, чтобы удобнее было держаться. Бортовая качка была настолько сильной, что пароход наклонило почти на 40° и всё, что могло двигаться, разъезжало по нашей каюте то вправо, то влево. Скоро у всех началась морская болезнь.
Одни не могли подняться со своих прикрепленных к полу и к борту диванов, другие в нужный момент вскакивали с них, скользя по полу, съезжали к раковине умывальника, а затем вместе со стульями и багажом возвращались к своему месту.
Я лежал на своем диване и крепко держался за него руками.
Ещё тогда, когда мы стояли в Свири, я пытался закрыть и крепко завинтить иллюминатор над своим диваном. Но резиновая прокладка испортилась и иллюминатор не закрылся достаточно плотно: я мог просунуть палец в оставшуюся щель. Теперь, когда мой борт опускался, холодная вода лилась через иллюминатор мне на голову. Я в пути обычно почти ничего не ем, поэтому из моего рта время от времени лилась только коричневая горькая желчь.
Такая качка продолжалась 8 часов. На пароходе укачало всех, кроме капитана и одного случайно попавшего на озеро старого моряка. Молодая буфетчица, проработавшая на этом пароходе 10 лет и спокойно перенесшая не один шторм, лежала на полу за своей стойкой и тихо плакала. Один наш спутник с самого начала качки забрался в уборную, заперся там и просидел 8 часов: он не мог выйти оттуда, так как из него лилось и сверху и снизу.
В соседней большой женской каюте, повидимому, происходило что-то страшное. При каждом крене парохода мы сквозь тонкую перегородку слышали шум ползающих по наклонившемуся полу стульев вперемешку с человеческими телами, слышали чей-то плач, какой-то истерический визг и непрерывный вой, полный отчаяния и безнадёжности. Потом говорили, что никто из женщин не сумел удержаться на бортовых диванах и они все вместе с узлами и мебелью 8 часов подряд разъезжали по скользкому, мокрому, грязному полу то вправо, то влево...
Я видел сам, как в узком коридоре парохода раза два появлялся бледный с ввалившимися глазами представитель пароходной медицины — фельдшер. На нем был надет испачканный белый халат; он шатался, хватаясь за стены. В правой руке он держал шприц с морфием и пытался дойти до женской каюты... Когда мы уже вышли в Неву, повеселевшие "мореплаватели" со смехом уверяли, что фельдшер, входя в женскую комнату, подставлял шприц и колол иглой первую, которая на него наезжала, колол, куда попало, и уходил, считая, что он выполнил свой долг... Пока пароход шел от Шлиссельбурга до Охтинского моста, из женской каюты никто не выходил. Женщины появились на палубе только тогда, когда пароход причалил к пристани; они сошли с него последними...
Я вполне сочувствую им; сойдя на берег, я собственными глазами видел, как собор Смольнинского Института ...шатался.
4 февраля 1955.
Источник:
А. П. Быстров. Заметки. Часть 3-я. 1954-1955. С.32-35.
(Распознано с фотокопии машинописи)