Эти коротенькие заметки — воспоминания о моем дяде — враче и палеонтологе Алексее Петровиче Быстрове, рядом с которым я прожила от своего рождения до его смерти сперва в одной квартире, потом в одном доме. Именно он пробудил у меня интерес к научным исследованиям, именно ему я обязана тем, что работа всегда была для меня радостью. Первого февраля 1999 года исполнилось 100 лет со дня его рождения, и если о научной деятельности дяди можно судить, анализируя его работы, то почти никого не осталось, кто может рассказать о "домашнем" Алексее Петровиче, очень одаренном и своеобразном человеке, судьба которого была и счастливой, и трагичной.
Мое детство, пришедшееся на трудные 30-е годы, вопреки всему было необыкновенно счастливым. Когда меня принесли из роддома, за мое воспитание принялись сразу две молодых супружеских пары — мои родители и тетя с дядей, у которых не было детей. Дядя был старше моей мамы ровно на 10 лет, у обоих день рождения был 1-го февраля, а 23-го февраля они вместе отмечали день Красной армии и мамины именины. Пользуясь старшинством и блестящим медицинским образованием, дядя по многим вопросам моего физического и духовного воспитания принял командование на себя.
Когда мне исполнился год, по его рекомендации меня стали укладывать спать на досках (они застилались сложенным несколько раз шерстяным одеялом) с тем, чтобы я не сутулилась в будущем. Привычка спать на жестком мне очень помогла в экспедициях и командировках, ибо я прекрасно высыпалась и на столе директора заповедника, и на составленных вместе стульях городского телеграфа. В возрасте трех лет я начала болеть, одна ангина сменялась другой, обычные процедуры не помогали. И тогда дядя предложил полоскать горло холодной водой из-под крана и, начиная с лета, почаще кормить меня мороженым. За исполнением первой рекомендации следила мама, а второй — тетушка, которая была сладкоежкой и с большим удовольствием возила меня в кафе "Норд" есть мороженое. С тех пор у меня ангин не было.
Затем, в связи с какой-то моей провинностью, решался вопрос о способах моего наказания. Порка и шлепка были дружно отвергнуты, все согласились на мою временную изоляцию от общества. Местом изоляции была выбрана уборная — просторная, теплая, с деревянным полом, имеющая задвижку не только с внутренней стороны двери, но и с наружной. Когда меня там заперли, я почувствовала себя уютно и стала сочинять сказки. Спустя какое-то время учреждение понадобилось и меня пришлось выпустить, взяв обещание не повторять сделанного. Больше случаев наказания я не помню.
Как мне потом рассказывала мама, "совет 4-х" решил, что для нормального развития ребенка надо отвечать на все заданные им вопросы. Когда их терпение иссякало, они давали мне задание, занимавшее меня на 2-3 часа. Оно было таким: мне показывали конфету, которую обертывали бумагой и крест накрест перевязывали тесемкой, процедуру повторяли до тех пор, пока пакет не становился похож на волейбольный мяч. Я должна была молча развязать все узлы и достать конфету. Об Александре Македонском и Гордиевом узле я узнала намного позже, поэтому трудилась на совесть, но, честно говоря, эти задания приучили меня не унывать при выполнении занудных работ.
Дядины научные связи отразились и на моем кукольном царстве: одну куклу я назвала Тилли (в честь английского палеонтолога Тилли Этингер), другую Ата (в честь сотрудницы шведского палеонтолога).
Дядя был старше меня на 31 год. Мои первые впечатления о нем начали складываться лет с 4-х, когда ему было уже около 35. Он был среднего роста, худощавый, с большими глазами зеленоватого цвета, изменчивого в зависимости от освещения и настроения. Над высоким лбом, образуя мыс между ранними залысинами, топорщился клок каштановых волнистых волос. У дяди было приятное лицо, но он совершенно преображался во время дружеских споров, обсуждения научных тем или при чтении доклада — его глаза начинали сверкать, он становился просто красивым. Одним из следствий таких преображений было то, что после лекций в обществе "Знание" тетушка вытаскивала из карманов его плаща многочисленные записки с признаниями в любви, а дядя огорчался из-за зря потраченного на вертихвосток времени. Колоритный дядин портрет дан И.А. Ефремовым в "Звездных кораблях", где он выведен под именем А.П. Шатрова. Очень был похож на дядю пристальным, прямо каким-то гипнотическим взглядом, проникающим в душу, актер Владислав Дворжецкий. Дяде шла военная форма, он к ней привык, и даже когда получил лабораторию в ЛГУ, предпочитал ходить в морском кителе, а не в гражданском костюме.
Годы, проведенные в духовной семинарии, наложили свой отпечаток на его жизненные позиции, ибо в быту дядя был аскетичен: мало ел, пил безалкогольные напитки. Его отдыхом и развлечениями были рисование, чтение художественной литературы, музыка и фотографирование. Единственной запомнившейся мне слабостью была любовь к сладкому и вкусному "проснывальному", как называл он легкое кушанье после часового отдыха между дневной и вечерней работой. Дядя любил говорить, что в женщине он более всего ценит все естественное и поэтому любые "раскрашивания" не признает. Допускались только легкое припудривание носов и завивка локонов на папильотках. Уже будучи в университете, я, как-то отправляясь на вечеринку, чуть-чуть удлинила карандашом брови и тут же попалась на глаза дядюшке. Он сказал: "Я то думал, что ты умнее...", глянув на меня с такой укоризной, что на всю жизнь отбил у меня интерес к макияжу.
В довоенные годы дядя вел практические занятия со студентами на кафедре нормальной анатомии Военно-медицинской академии, до позднего вечера пропадая в анатомичке. Он весь пропах формалином, а его коллекция черепов с атавистическими признаками все пополнялась и пополнялась. Черепа в нашей квартире стояли везде: на письменных столах, на полках между книг, на подоконниках, а особенно ценные экземпляры заполняли полки переоборудованного для этих целей большого платяного шкафа. Я привыкла к ним так же, как к книгам, вазам и другим домашним предметам и была очень удивлена, когда мои одноклассники, приглашенные ко мне на день рождения, увидев черепа, с визгом бросились прочь из квартиры. Увлекаясь художественной фотографией, дядя составлял композиции, в которых непременно были черепа. Сохранились снимки: кот "Барон фон Пубеншток" на окне рядом с черепом, я лет пяти в кепке и с черепом на коленях. Вероятно, работа с черепами и поиск форм, признаки которых несли эти черепа, и привели дядю в палеонтологию.
Несмотря на свое увлечение наукой, далекой от медицины, дядя оставался прекрасным диагностом и врачом. Когда он был студентом старших курсов, его попросили помочь ухаживать за умирающей от туберкулеза девушкой. Только что умер от скоротечной чахотки ее старший брат. Врачи признали, что они бессильны и в ее случае. Дядя был дальтоником — зеленый, коричневый, красный и темно-серый для него были одинаковыми, но, как это ни странно, он различал голубое и золотисто-желтое. Девушка же (моя тетя) была голубоглазой блондинкой, с толстыми косами до колен, очень белой кожей и ярким лихорадочным румянцем на щеках. Дядя, увидев мою тетушку в цвете, влюбился в нее с первого взгляда: "Передо мной была Брунгильда (тетю звали Гильда) и я сказал себе и ей, что сделаю все, чтобы ее вылечить". Были разработаны строгий режим дня, диета... и тетя ожила, на всю жизнь осталось только легкое покашливание. Выздоровление тети, которую все окружающие считали обреченной, привело к тому, что туберкулезные больные нашего большого дома стали лечиться у дяди. До войны каждое воскресенье он кого-то выслушивал, выстукивал, давал дальнейшие рекомендации по лечению болезни. И надо сказать, что у всех, кого лечил дядя и кто придерживался его советов, наступало улучшение. Возможно, что большую роль здесь играла вера больных в своего врача. Иногда новенький пациент при уходе пытался заплатить за лечение — тогда раздавался возмущенный дядин баритон: "Вы лучше масло себе купите, Вам питаться нужно нормально, еще раз такое — и можете больше не приходить!" К клятве Гиппократа дядя относился серьезно.
Дядя часто говорил, что студент, плохо изучивший анатомию, никогда не станет хорошим врачом. Мне запомнился один из дядиных диагностических приемов, применявшийся им при поиске причин недомогания. Он ставил больного спиной к себе, предлагал ему немного согнуться, затем, прощупывая весь позвоночник от шеи до копчика и следя за реакцией пациента на нажатие межпозвонковых участков, приговаривал: " А это у Вас печень пошаливает, это — левая почка, а ниже все в порядке..." Как правило, дальнейшие лабораторные исследования подтверждали дядин диагноз. Другой запомнившийся мне случай был таким. У одного нашего знакомого началось сильное расстройство кишечника, причину которого никак не могли установить. Чем и от чего только его ни лечили — выздоровления не наступало. Как-то он зашел к нам и рассказал о своей болезни. Меня поразило, когда дядя сразу же сказал: "Я думаю, что у Б.Е. развивается ишемическая болезнь". Диагноз подтвердился, но болезнь оказалась сильно запущенной и спасти человека не удалось. Дядя долго негодовал: "Знали бы анатомию — диагноз поставили бы быстро: блуждающий нерв иннервирует сердце, кишечник и надпочечники, плохо с сердцем — в кровь выбрасывается адреналин и начинается медвежья болезнь".
После войны дядя лечил только нас, входивших в тесный семейный круг, друзьям же давал советы. Почти все его туберкулезные подопечные, жившие в нашем доме, погибли во время блокады и на фронтах.
В нашей семье отдых всегда был сменой деятельности. По субботам ближе к вечеру вся семья собиралась в большой комнате у каминной печи, если же приходил кто-то еще — на теплой кухне, выполнявшей в холодные зимние дни роль гостиной. Взрослые обсуждали книжные новинки или устраивали музыкальный вечер. Дядя очень любил Бетховена и мог исполнить на фисгармонии медленную первую часть Лунной сонаты или застольные песни. Иногда он играл по цифровым нотам торжественные церковные песнопения, тихонько при этом подпевая. Вероятно, в силу большой занятости он так и не освоил современную нотную грамоту, и мой отец "переводил" некоторые любимые им музыкальные вещи с одного нотного языка на другой. К сожалению, во время блокады фисгармония вместе с другой мебелью сгорела в "буржуйке", а после войны дядя к музицированию не возвращался и предпочитал слушать записи оперных арий в исполнении Карузо, Галли Курчи, Шаляпина и Михайлова. По воскресеньям в утренние часы дядя либо писал статьи (и тогда все ходили на цыпочках и говорили шепотом), либо делал шлифы или рисунки (тогда можно было громко говорить, а мне сидеть рядом на низенькой скамеечке и задавать бесконечные вопросы). На кухне же почти постоянно стоял мольберт, а на холсте то возникали ископаемые чудовища, которые потом переселялись в ПИН, то наброски портретов.
Вне семьи или при появлении в доме новых людей дядя обычно становился замкнутым, он не стремился к новым знакомствам. Круг его друзей был небольшим, дружеские отношения сохранялись десятилетиями, друзья называли его Алешей Поповичем. Близкими друзьями оставались его однокурсники: Яков Гисин, как и дядя родом из Рязанской губернии, прекрасный детский врач, мечтатель и фантазер, которого все любили за его бескорыстие, и чета Тимофеевых, Юлия Никитична (терапевт) и Борис Михайлович (хирург), вместе с которыми тетя и дядя летом отдыхали на Сиверской. В ВММА он подружился с капитаном первого ранга Сергеем Юрьевым, женатым на внучке Арендта. Юрьев получил свое звание еще до революции, чудом уцелел в период репрессий и знакомил будущих морских врачей с устройством различных кораблей, чтобы те не заблудились в боевой обстановке. С дядей их объединила любовь к художественному творчеству: Юрьев был прекрасным резчиком по слоновой кости, и в Военно-морском музее представлены многие его работы — знаменитые парусники, летящие с надутыми ветром парусами. Его монограммой (логотипом) было изображение маленького компаса с двумя буквами С (Сергей и север) и Ю (Юрьев и юг).
Частым гостем в нашем доме до перевода ПИНа в Москву был И.А. Ефремов, приезжала из Москвы О.М. Мартынова, приходил младший Обручев. Если разговоры велись на общие темы, мне разрешалось присутствовать с условием полного молчания. Для меня не было ничего интереснее экспедиционных впечатлений, артистически рассказываемых И.А. или О.М. Взрослые засиживались до глубокой ночи, и моим родителям стоило больших трудов извлечь меня из дядиной комнаты и уложить вовремя спать. Вообще, от тех лет на меня до сих пор веет романтикой путешествий, высокой дружбы, любви к людям и ко всему прекрасному. Когда И.А. и дядя получили Государственную премию, первый заказал в Русском музее фрагмент картины Семирадского "Фрина на празднике Посейдона", а второй подарил жене бронзовый чернильный прибор "Все о Еве". Дядя не одобрил перехода И.А. от науки к литературной деятельности, так как считал его талантливым ученым, способным еще многое сделать для развития палеонтологии. А я с большим увлечением читала его первые рассказы и повести, которые И.А. дарил дяде по мере их выхода в свет.
По четвергам к дяде приходили сотрудники лаборатории и аспиранты, чаще других бывали А.М. Обут и В.Е. Гарутт. В ритуал этих вечеров входило чаепитие со множеством вкусных вещей и необыкновенно интересные рассказы А.М., который был беспризорником в первые послереволюционные годы, пробыл в забытой государством экспедиции в Северном Китае во время Второй мировой войны, прекрасно говорил на французском и многих средне-азиатских языках.
Духовные контакты дяди с родителями, братьями и сестрами ослабли после его переезда в Ленинград. Родители тяжело, но молча переживали и его атеизм, и его женитьбу на женщине другой национальности (из шведов) и другой веры (лютеранке). Однако их неприятие брака сына никак не сказалось на его отношениях с женой. Тетя делала все возможное, чтобы родители дяди не смогли упрекнуть ее в разрыве с сыном. Я помню их приезд к нам и свой поход в Летний сад с отцом Петром. Было лето, он шел в черной рясе с длинными густыми волосами до плеч, крепко держа меня за руку. Он был такой необычной фигурой для города того времени, что прохожие шарахались от нас или останавливались и долго глядели нам вслед. Он успокаивающе говорил мне: "Идем, идем, ты обещала мне показать ваш знаменитый сад". И мы шли дальше. Только потом я подумала, что такая прогулка требовала от священника большого мужества. Две сестры (Вера и Людмила) и брат Сергей стали химиками, а самый младший и, как мне кажется, самый любимый брат Михаил — военным. К 1936 году он стал одним из самых молодых командиров полка и в конце года приехал к нам из Сибири. Веселый, спортивный, он с гордостью рассказывал, что его полк признан лучшим, а сам он отмечен командующим. Последнее стало для Михаила роковым. Через короткое время от его жены пришло письмо о аресте Михаила и о том, что ее с двумя маленькими сыновьями изгнали из военного городка. Несколько месяцев дядя ожидал их появления у нас, но они так никогда более и не появились.
Для меня самыми интересными часами были те, когда дядя делал шлифы и работой были заняты только его руки. Он сажал меня рядом и рассказывал о планетах и знаках зодиака, сразу же рисуя их символические изображения. Наиболее часто говорил о Дарвине и законах эволюции, о различных ископаемых, о Линнее и принципах зоологической номенклатуры, об обозначении самцов и самок знаками Марса и Венеры. В следующий раз он возвращался к рассказанному, чтобы услышать от меня, что же мне запомнилось. Я могла задавать ему вопросы на любые темы, меня интересовали биология и этнография, астрономия и египтология, принципы стихосложения и смысл многих терминов. Дядя же не уклонялся от ответов и разъяснял мне, конечно, учитывая мой возраст, достаточно сложные вещи. Убедившись в том, что я поняла его правильно, и очень довольный этим, говорил, что решил сегодня еще одну трудную задачку по воспитанию подрастающего поколения. Очень часто мы с тетей были первыми слушателями лекций, подготовленных дядей для чтения в обществе "Знание". На нас он проверял доступность изложенного материала, спрашивая, что нам осталось непонятным и какие у нас появились вопросы.
"Каких ученых ты считаешь самыми-самыми?" - спрашивала я. "В XIX-м веке — Дарвина, Менделя и Фрейда. Первого — за блестящее обобщение предшествующих и собственных исследований, второго — за блестящее начало новой науки, а третьего — за глубокое проникновение в психологию человека, в чем я убедился во время дежурств в психиатрических палатах".
Дядя очень трепетно относился к русскому языку, самыми русскими (и поэтому трудно переводимыми) писателями считал Лескова и Шишкова, особенно ему нравилась смысловая замена иностранных слов схожими по созвучию русскими (в стиле "дезабилье-без билье"). Сам тоже собирал подслушанные забавные выражения. Мне из его записной книжки запомнились два: "У моей дочери африканский темпераметр" и "Вы так мыли посуду, что устроили на полу утопию". Выписывал он забавные или нелепые стилистически предложения из рецензируемых диссертаций. Над его столом в университете висело одно их них — "Карась — придонный житель мутной воды". Чтобы развивать интерес к языку у меня, дядя предлагал мне подбирать родственные или рифмующиеся слова, обращать внимание при чтении на интересные сравнения, вдумываться в смысл слов.
Выводили дядю из себя и свойственные современному языку сокращения, так называемый новояз. Один раз, вернувшись с занятий в ВММА, он со смехом объявил: "А у нас ввели новую должность — замком по морде(л)! (заместитель комиссара по морским делам)". Потом как-то спросил меня, знаю ли я, кто такой сексот? Этот вопрос меня несколько смутил, так как явно имел отношение к сексу, но, подумав, я твердо выговорила, что, по моему мнению, это сексуальный маньяк. И обиделась на дядю за его хохот.
Если на филологическом факультете намечалась интересная защита, он шел на нее. После прослушивания диссертации о смысле и происхождении русских ругательных выражений (мата) дядя пояснил мне, что некоторые из используемых мною выражений, к примеру "сделано сикось-накось", далеко не безобидны и "особям женского полу их употреблять не след". Пришлось избавиться от дурной привычки.
Более всего меня задевало, когда я подросла, его несколько пренебрежительное отношение к женщинам-ученым. Любимым выражением было (обычно оно звучало, когда у тетушки перегорал утюг) — "Женщины и техника несовместимы!". Особенно не любил он Софью Ковалевскую — "сгубила такой талант (о Ковалевском)!"
— "Ты пойми, — говорил он — творчество мужчины — это то же, что пение петуха или хвост павлина, оно для привлечения особей другого пола. Ты видела паву с хвостом или кукарекующую курицу? Если такие и встречаются, это просто уроды, явное отклонение от нормы".
— "Так что же мне тогда, не поступать в университет? Неужели я ни на что не способна?"
— "Я не говорю, что женщины глупее мужчин, у каждого биологического вида, как правило, особи обоих полов умственно равноценны, но думают они по-разному. Утешься тем, что и мужчины не способны делать все то, что делают женщины. Чувство логики у тебя есть, может и обойдется. Если пойдешь в науку, не иди туда, куда идет большинство, найди что-нибудь свое, заберись в свою экологическую нишу и тогда, надеюсь, что-нибудь и сумеешь сделать".
Этим советом я счастливо воспользовалась. Когда дядя подарил мне свою книгу "Прошлое, настоящее и будущее человека", я была очень горда этим. К сожалению, я успела ему подарить только свою первую работу.
Дядя считался одним из лучших лекторов университета. Вероятно, немалую роль в этом сыграли уроки риторики, преподававшиеся в семинарии. Я думаю, что если бы дядя стал священником, он прославился бы своими проповедями, так как умел говорить очень образно и убедительно. Отправляя меня на мое первое выступление, он сказал: "Запомни несколько правил, если хочешь, чтобы тебя слушали. Первое — никогда не читай текст по бумажке, чтение и рассказывание идут с разной скоростью, поэтому более быстрое чтение почти не воспринимается. Второе — не расхаживай по кафедре взад вперед, слушатели будут водить за тобой носами и их внимание рассеется. Третье — не стой к слушателям спиной: не говоря о том, что из такого положения лектора плохо слышно, вид спины даже самую благонамеренную аудиторию может спровоцировать на неожиданные поступки. Четвертое — учти, что у слушающих тебя через каждые 20 минут внимание падает; чтобы его "разбудить", нужно рассказать какой-нибудь интересный случай по теме, но если ты этим увлечешься, то в конце курса получишь не записи лекций, а сборник анекдотов". На конференции, проходившей на геологическом факультете СПГУ в связи со 100-летием дяди, мне напомнили еще одну его рекомендацию — не постукивать во время лекции по кафедре пальцами или ладошкой.
Отдельно я хочу рассказать историю любви дяди и тетушки. Она оставалась романтичной на протяжении всей их жизни, они оба сумели сохранить свое чувство до самой смерти. Дядя никогда не забывал ни дня их помолвки, ни дня их свадьбы. Обычно в такой день он, пробежав по антикварным магазинчикам, преподносил тете в подарок что-то очень красивое — японскую вазу, ожерелье из редких самоцветов, бронзовую статуетку. Тетушка, сохраняя статус домашней хозяйки, делала все возможное, чтобы разгрузить дядю от любых домашних забот. Хорошо владея немецким языком, она переводила для него статьи, вела переписку с коллегами. Я ни разу не слышала разговора на повышенных тонах, не помню ни одной их ссоры. Тетя говорила мне, что замуж стоит выходить за того, кому ты сможешь повторить слова из "Песни песней"*: "Твой Бог — мой Бог, твоя страна — моя страна, твой народ — мой народ". Дядя же всегда говорил своим родным, что не представляет себе, как бы он пережил жизненные невзгоды, а их было достаточно много, если бы рядом не было такого верного друга. Когда дядя серьезно заболел, тетушка сказала: "Если Леша умрет раньше меня, я покончу с собой". После смерти дяди мы долго убеждали тетю, что она должна жить, так как только ей под силу собрать все его материалы для архива, передать коллекции шлифов и черепов в университет и Военно-медицинскую академию. Она взялась за эту работу, но, завершив ее, ушла следом за любимым, жизнь без которого для нее не имела смысла.
* Это — не "Песнь песней", а другая книга "Ветхого завета" — "Книга Руфи". Точная цитата "Но Руфь сказала: не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя; но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог — моим Богом;" (цит. по: Руфь 1:16) — Примечание Даниила Наумова.